Мэр Кэстербриджа ebook

Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга»

2020

ISBN 978-617-12-8031-1 (epub)

Никакая часть данного издания не может быть

скопирована или воспроизведена в любой форме

без письменного разрешения издательства

Электронная версия создана по изданию:

Перевод с английскогоАлександры КривцовойиМелитины Клягиной-Кондратьевой

Дизайнер обложкиАнастасия Попова

Гарди Т.

Г20 Мэр Кэстербриджа : роман/Томас Гарди ; пер.с англ. А. Кривцовой и М. Клягиной-Кондратьевой. —Харьков : Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», 2020. — 416 с.

ISBN 978-617-12-7676-5

УДК 821.111

©Depositphotos.com / ka­thysg, DragonImages, jeneva86, обложка, 2020

©Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание нарусском языке, 2020

©Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление,2020

Глава I

Однажды вечером, в конце лета, когда нынешнему веку не исполнилось еще и тридцати лет, молодой человек и молодая женщина — последняя с ребенком на руках — подходили к большой деревне Уэйдон-Прайорс в Верхнем Уэссексе. Одеты они были просто, но не бедно, хотя густой слой седой пыли, накопившейся на их обуви и одежде, очевидно за время долгого пути, придавал им сейчас не слишком привлекательный, даже жалкий вид.

Мужчина был хорошо сложен, смуглый, с суровым лицом — в профиль его лицевой угол казался почти прямым. На нем была короткая куртка из коричневого плиса, более новая, чем остальные детали его костюма — бумазейный жилет с белыми роговыми пуговицами, короткие, тоже бумазейные, штаны, рыжеватые гамаши и соломенная шляпа с черной лентой. За спиной он нес на ремне тростниковую корзину, из которой торчала рукоятка ножа для резки сена и завязки для стягивания тюков. Шел он мерным, тяжелым шагом опытного сельского рабочего, резко отличающимся от неуверенной, шаркающей походки земледельцев, а в его манере выворачивать и ставить ступню чувствовалось свойственное ему упрямство и циничное безразличие, проявлявшиеся даже в том, как размеренно набегали и исчезали складки на бумазейных штанах то на левой, то на правой ноге, по мере того как он шагал.

Впрочем, пара эта была действительно своеобразная, и шли они в столь глубоком молчании, что это не могло не броситься в глаза случайному наблюдателю, в противном случае и не заметившему бы их. Они шагали бок о бок, так что издали могло показаться, будто люди, связанные общими интересами, ведут между собой тихий, непринужденный, задушевный разговор; но при ближайшем рассмотренииобнаруживалось, что мужчина читает или делает вид, будто читает, листок с отпечатанной на нем балладой, который он не без труда держал перед глазами рукой, продетойсквозь ременную петлю. Было ли это действительной причиной или лишь предлогом, чтобы избежать наскучивших ему разговоров, — этого никто, кроме него, не мог бы сказать, — только он упорно хранил молчание, и женщина не получала никакого удовольствия от его присутствия. В сущности, она шагала по дороге в полном одиночестве, если не считать ребенка, которого несла на руках. Иной раз согнутый локоть мужчины почти касался ее плеча, так как шла она настолько близко к своему спутнику, насколько можно идти, не задевая его, но ей, казалось, и в голову не приходило взять его под руку, да и он не помышлял предложить ей руку. Нимало не удивляясь его пренебрежительному молчанию, она явно принимала это как нечто вполне естественное. Если в маленькой группе и раздавались чьи-то голоса, то это был лишь шепот женщины, время от времени обращавшейся к ребенку, крохотной девочке в коротком платьице и голубых вязаных башмачках, и ответный лепет ребенка.

Главным, если не единственным, украшением молодой женщины было ее подвижное лицо. Когда она искоса поглядывала вниз, на девочку, она становилась хорошенькой, даже красивой, — жаркие лучи палящего солнца тогда сбоку освещали ее черты, отчего веки и ноздри ее казались прозрачными, а губы пылали огнем. Когда же, задумавшись, она молча брела в тени живой изгороди, лицо ее принимало суровое, почти апатичное выражение, какое бывает у человека, ожидающего от Времени и Случая всего, кроме, быть может, справедливости. Первое выражение было у женщины от природы, второе, вероятно, являлось плодом цивилизации.

Вряд ли у кого-нибудь могли возникнуть сомнения в том, что эти мужчина и женщина — муж и жена, родители маленькой девочки. Только этим и можно было объяснить атмосферу стародавней близости, которая подобно нимбу окружала шагавшее по дороге трио.

Жена почти все время упорно, хотя и без особого интереса смотрела вдаль, — собственно говоря, такой пейзаж можно было увидеть в эту пору едва ли не в каждом уголке любого графства Англии: дорога была не совсем прямая, но и не извилистая, не ровная, но и не холмистая, окаймленная кустами и деревьями того тускло-зеленого цвета, какой приобретают обреченные листья, прежде чем стать грязно-серыми, желтыми или красными. Трава у обочины и ближайшие ветви кустов были припудрены пылью, которой осыпали их мчащиеся мимо повозки, — той пылью, что лежала на дороге, заглушая, словно ковер, шум шагов; и благодаря этому, а также упорной неразговорчивости путников все звуки окружающего мира отчетливо доносились до них.

Долгое время никаких звуков не было вообще, если не считать еле слышного чириканья какой-то птички, распевавшей стародавнюю вечернюю песню, которую, несомненно, можно было услышать здесь в тот же самый час и с теми же самыми трелями, каденциями и паузами на закате в эту пору года на протяжении бесчисленного множества веков. Но по мере приближения к деревне они услышали отдаленные крики и шум, доносившиеся с холма, который скрывали от них деревья. Едва вдали показались первые дома Уэйдон-Прайорса, как путникам повстречался крестьянин, который нес на плече мотыгу для рыхления брюквы; на конце ее болталась сумка с завтраком.

Мужчина, читавший балладу, тотчас поднял глаза.

— Можно там найти работу? — флегматичным тоном спросил он, указывая листком с балладой на видневшуюся впереди деревню. Полагая, что огородник не понял его, он добавил: — По уборке сена, скажем?

Но огородник уже замотал головой.

— Господи помилуй, дружище, да ты в своем уме, разве в эту пору можно найти такую работу в Уэйдоне?

—А домишко какой-нибудь нельзя здесь снять, пусть совсем маленький, еще не обжитый? — спросил при­шелец.

Пессимист снова отрицательно мотнул головой.

— В Уэйдоне больше ломают, чем строят. В прошлом году снесли пять домов и в этом году три; людям деваться некуда — даже хижины с соломенной крышей не сыщешь. Вот как оно у нас в Уэйдон-Прайорсе!

Вязальщик сена — очевидно, он был вязальщиком — несколько пренебрежительно кивнул и, поглядев в сторону деревни, продолжал:

— Что это у вас там происходит, а?

— Да ярмарка у нас сегодня. Только этот шум и галдеж — все пустое: выманивают денежки у детей да у дураков, а настоящие дела уже кончились. Я весь день работал тут поблизости, но туда не ходил, нет! Не мое это дело.

Вязальщик и его жена продолжили путь и вскоре очутились на ярмарочном поле с загонами для скота, где ранее были выставлены, а теперь уже проданы сотни лошадей и овец, которых почти всех увели. К этому времени, как сказал огородник, с серьезными делами уже было покончено — для продажи с аукциона остались лишь животные похуже, которых не удалось сбыть с рук, ибо от них наотрез отказались более солидные скупщики, рано прибывшие и рано управившиеся. Однако толпа зевак была еще гуще, чем в утренние часы: теперь здесь появились люди более легкомысленные — свободные от работы поденщики, два-три солдата, приехавшие домой на побывку, деревенские лавочники и тому подобный люд. Для них полем деятельности служили ларьки с игрушками и всякой чепухой, игрой в наперсток1, палатки со стереоскопическими картинками, восковыми фигурами, живыми уродцами, а также бескорыстными лекарями и прорицателями, путешествующими для блага человеческого.

Наших путников все это не прельщало, и они принялись озираться, отыскивая среди множества палаток, разбросанных по полю, такую, где можно было бы подкрепиться. В золотистой дымке угасающих солнечных лучей две ближайшие палатки показались им, пожалуй, одинаково соблазнительными. Одна была из новенькой парусины молочного цвета, с красными флагами на верхушке; вывеска гласила: «Доброе пиво домашней варки, эль и сидр». Другая была не такая новенькая; сзади из нее торчала небольшая железная труба, а спереди красовалась вывеска: «Вкусная пшеничная каша». Мужчина медленно осмотрел обе надписи и уже было направился в первую палатку.

— Нет-нет… не туда, — сказала женщина. — Я люблю пшеничную кашу, и для Элизабет-Джейн она подойдет, да и тебе понравится. Она сытная, а день был длинный и трудный.

— Никогда ее не пробовал, — угрюмо произнес мужчина.

Однако он внял доводам женщины, и они вошли в палатку, где торговали пшеничной кашей. Там они увидели большую компанию, расположившуюся за длинными узкими столами, которые тянулись вдоль стен. В дальнем конце стояла печь, топившаяся углем, а над огнем на треноге висел большой котел, покрытый таким слоем копоти, что лишь на истершихся краях можно было увидеть колокольную медь, из которой он был сделан.

Во главе стола сидела особа лет пятидесяти, похожая на ведьму, в белом переднике, придававшем ей респектабельный вид и настолько широким, что почти сходился у нее за спиной. Она медленно перемешивала содержимое котла. В палатке раздавался глухой скребущий звук большой ложки, которой женщина орудовала, не давая подгореть своему допотопному вареву из пшеничных зерен, молока, изюма и других всевозможных добавок. Миски с этими добавками стояли тут же, на застланном белой скатертью столе.

Молодые мужчина и женщина заказали себе по миске горячей, дымящейся каши и уселись, чтобы поесть не спеша. Пока все шло отлично: пшеничная каша, как и говорила женщина, была сытна, и более подходящей пищи нельзя было сыскать в пределах четырех морей, хотя, правду сказать, тем, кто к ней не привык, поначалу едва ли могли понравиться разбухшие зерна пшеницы величиной с лимонное зернышко, которые плавали в жидкой похлебке.

Однако в этой палатке творилось нечто такое, что было предназначено не для чужих глаз, и мужчина сразу же инстинктивно почувствовал это.

Поковырявшись в каше, он стал краем глаза наблюдать за манипуляциями ведьмы и разгадал, какую игру она вела. Он подмигнул ей и, получив согласие в виде кивка, протянул свою миску; тогда она достала из-под стола бутылку, украдкой отмерила толику и вылила в кашу. Это был ром. Мужчина так же украдкой передал ей деньги.

Варево, щедро приправленное спиртом, пришлось ему гораздо больше по вкусу, чем в первоначальном виде. Его жена с тревогой наблюдала за этим, но он принялся уговаривать ее тоже приправить кашу, и, поколебавшись немного, она согласилась, только на меньшую порцию.

Мужчина доел свою миску и потребовал вторую, с еще большим количеством рома. Очень скоро его действие стало проявляться в поведении мужчины, и женщина с грустью отметила, что, хоть ей и удалось благополучно избежать подводных рифов в виде палатки, имевшей право торговать спиртными напитками, они все равно очутились в пучине водоворота, где торгуют хмельным из-под полы.

Малютка нетерпеливо залепетала, и жена несколько раз повторила мужу:

— Майкл, как же быть с жильем? Мы ведь можем не найти пристанища, если здесь задержимся.

Но он как будто и не слыхал этого птичьего чириканья. Обратившись к собравшейся компании, он принялся громко разглагольствовать. Когда зажгли свечи, девочка медленно перевела на них задумчивый взгляд круглых черных глазенок, но веки ее тотчас сомкнулись, потом раскрылись, потом снова закрылись, и она заснула.

После первой миски мужчина пришел в безмятежное расположение духа; после второй развеселился; после третьей стал без умолку разглагольствовать; после четвертой в поведении его обнаружились те качества, что подчеркивались складом его лица, манерой сжимать губы и огоньками, загоравшимися в темных глазах, — он стал сварливым, даже вздорным.

Разговор шел на повышенных тонах, как нередко бывает в подобных случаях. Гибель хороших людей по вине дурных жен, крушение смелых планов и надежд многих способных юношей и угасание их энергии в результате ранней неосмотрительной женитьбы — вот какова была тема.

— Так и я себя доконал, — сказал вязальщик задумчиво, с горечью, чуть ли не со злобой. — Женился в восемнадцать лет, как последний дурак, и вот последствия. — Он указал жестом на себя и семью, словно приглашая полюбоваться на это жалкое зрелище.

Молодая женщина, его жена, очевидно привыкшая к таким заявлениям, держала себя так, будто и не слыхала их, и время от времени нашептывала ласковые слова малютке, которая то засыпала, то снова просыпалась и была еще так мала, что мать лишь на минутку могла посадить ее рядом с собой на скамью, когда у нее уж слишком затекали руки.

Мужчина же продолжал:

— Все мое достояние — пятнадцать шиллингов, а ведь я свое дело знаю. Бьюсь об заклад, что в Англии не найдется человека, который побил бы меня в фуражном деле, и, освободись я от обузы, цена бы мне была тысяча фунтов! Но такие вещи всегда понимаешь слишком поздно.

Снаружи долетел голос аукционера, продававшего на поле старых лошадей:

— А вот и последний номер! Кто возьмет последний номер? Почти задаром, ну за сорок шиллингов! Племенная кобылица, подает большие надежды, чуть старше пяти лет, и лошадь хоть куда, вот только спина малость примята да левый глаз вышиблен — кобыла лягнула, родная сестра ее, повстречавшаяся на дороге.

— Ей-богу, не пойму, почему женатый человек, если ему опостылела жена, не может сбыть ее с рук, как цыгане сбывают старых лошадей, — продолжал мужчина в палатке. — Почему бы не выставить ее и не продать с аукциона тому, кто нуждается в таком товаре, а? Ей-ей, я продал бы свою сию же минуту, пожелай только кто-нибудь ее купить!

— Да желающие нашлись бы! — отозвался кто-то из присутствующих, глядя на женщину, которая была отнюдь не обижена природой.

— Верно! — поддержал джентльмен, куривший трубку; пальто его у ворота, на локтях, на швах и лопатках приобрело тот отменный глянец, какой появляется в результате длительного трения о грязную поверхность и более встречается на мебели, чем на одежде. Судя по внешности, он был когда-то грумом или кучером в каком-нибудь поместье. — Могу сказать, что вырос я в самом хорошем обществе, — добавил он, — и уж кому, как не мне, знать, что такое настоящий аристократизм! И вот я утверждаю, что у нее этот аристократизм есть, в крови, так сказать, сидит, как у любой женщины здесь, на ярмарке, только, может, надо дать ему проявиться. — Тут он скрестил ноги и снова занялся своей трубкой, пристально всматриваясь в какую-то точку в пространстве.

Захмелевший молодой супруг, услышав столь неожиданную похвалу своей жене, на секунду замер, широко раскрыв глаза, словно усомнившись, благоразумно ли с его стороны так относиться к обладательнице подобных качеств. Но он быстро вернулся к своей первоначальной идее и грубо сказал:

— Ну так смотрите, не упустите случая: я готов обсудить цену, какую вы предложите за это сокровище.

Женщина повернулась к мужу и прошептала:

— Майкл, ты и раньше уже болтал на людях такую чепуху. Шутки шутками, но смотри, как бы не хватить через край.

— Знаю, что говорил. И говорил всерьез! Если бы еще покупатель нашелся…

В эту минуту в палатку сквозь щель вверху влетела ласточка, одна из последних в этом сезоне, и стремительно закружила над головами, невольно приковав к себе все взгляды. Наблюдение за птицей, пока та не улетела, отвлекло собравшихся от обсуждаемого вопроса, и разговор оборвался.

Но спустя четверть часа муж, который все подливал и подливал себе рому в кашу и — то ли оттого, что голова у него была такая крепкая, то ли он был таким привычным к питию — отнюдь не казался пьяным, снова завел свою песню, подобно тому как в музыкальной фантазии инструмент подхватывает первоначальную тему:

— Ну, так как же насчет моего предложения? Эта женщина мне ни к чему. Кто польстится?

Компания к тому времени явно захмелела, и теперь вопрос был встречен одобрительным смехом. Женщина зашептала умоляюще и встревоженно:

— Идем, уже темнеет, хватит болтать! Если ты не пойдешь, я уйду без тебя! Идем!

Она ждала, ждала, однако он и ухом не повел. Не прошло и десяти минут, как он снова прервал бессвязную болтовню любителей рома с пшеничной кашей:

— Я ведь задал вопрос, а ответа так и не получил. Есть здесь какой-нибудь Джек Оборванец или Том Соломенный, который купит мой товар?

В поведении женщины произошла перемена, и на ее лице появилось прежнее угрюмое выражение.

— Майк, Майк, — сказала она, — ты уже хватил лишку. Это уже становится слишком серьезным!

— Желает кто-нибудь купить ее? — спросил муж­чина.

— Хотела бы я, чтоб кто-нибудь купил, — твердо за­явила она. — Нынешний владелец ей совсем не по вкусу!

— Вот и ты мне не по вкусу! — процедил он. — Стало быть, договорились! Джентльмены, вы слышите? Мы договорились расстаться. Если хочет, пусть берет дочку и идет своей дорогой. А я возьму инструменты и пойду своей. Все ясно как божий день. Ну-ка, Сьюзен, встань, покажись.

—Не делайте этого, дитя мое! — шепнула дородная женщина в широких юбках, торговка шнурками для корсетов, сидевшая рядом. — Ваш муженек сам не знает что говорит.

Однако женщина встала.

— Ну, кто будет за аукционщика? — крикнул вязальщик сена.

— Я! — тотчас отозвался коротенький человек, у которого нос походил на медный набалдашник, голос был простуженный, а глаза напоминали петли для пуговиц. — Кто предложит цену за эту леди?

Женщина смотрела в землю — казалось, ей стоило величайшего внутреннего напряжения оставаться на месте.

— Пять шиллингов, — сказал кто-то, после чего раздался смех.

— Прошу не оскорблять! — возмутился муж. — Кто дает гинею2?

Никто не отозвался; тут вмешалась торговка корсетными шнурками:

— Ради бога, ведите себя прилично, любезный! До чего жестокий муж у бедняжки! Клянусь спасением моей души, иной раз замужество обходится слишком дорого!

—Повышай цену, аукционщик! — приказал вязальщик.

— Две гинеи! — крикнул аукционщик. Никто не отозвался.

— Если не хотят брать за эту цену, через десять секунд им придется платить дороже, — сказал муж. — Прекрасно. Ну-ка, аукционщик, набавь еще одну.

— Три гинеи! Идет за три гинеи! — крикнул простуженный человек.

— Кто больше? — спросил муж. — Господи, да она мне в пятьдесят раз дороже стоила. Набавляй.

— Четыре гинеи! — выкрикнул аукционщик.

— Вот что я вам скажу: дешевле, чем за пять, я ее не продам, — объявил муж, ударив кулаком по столу так, что подпрыгнули миски. — А за пять гиней я продам ее любому, кто согласен заплатить мне и хорошо обращаться с ней. И он получит ее на веки вечные, а обо мне никогда больше не услышит! Но за меньшую сумму — не пойдет! Так вот, пять гиней — и она ваша! Сьюзен, ты согласна?

Женщина с полнейшим равнодушием наклонила голову.

— Пять гиней, — сказал аукционщик, — не то товар снимается с торгов. Кто дает пять гиней? В последний раз. Да или нет?

— Да! — раздался громкий голос в дверях.

Все взоры обратились в ту сторону. В треугольном проеме, служившем палатке дверью, стоял моряк, появившийсянезаметно для остальной компании минуты две-три томуназад. Мертвая тишина воцарилась после его возгласа.

— Вы сказали, что даете пять гиней?! — спросил муж, вытаращив на него глаза.

— Сказал, — ответил моряк.

— Одно дело — сказать, а другое — заплатить. Где деньги?

Моряк с минуту помешкал, еще раз посмотрел на женщину, подошел, развернул пять хрустящих бумажек и бросил их на скатерть. Это были кредитные билеты Английского банка на сумму пять фунтов3. Сверху он со звоном отсчитал несколько шиллингов — один, два, три, четыре, пять.

Вид денег, всей суммы полностью, в ответ на вызов, который до сей поры почитался, пожалуй, лишь пустыми словами, произвел на зрителей огромное впечатление. Все впились глазами сначала в лица главных участников, а затем в кредитные билеты, которые лежали на столе, придавленные шиллингами.

Вплоть до этого момента нельзя было с уверенностью утверждать, что муж, несмотря на свое соблазнительное предложение, говорит всерьез. Действительно, зрители все время относились к происходившему как к иронично-дерзкой выходке, и решили, что, должно быть, оставшись без работы, он озлобился на весь мир, на общество, на своих близких. Но когда в ответ на предложение возникли наличные деньги, шутливое легкомыслие улетучилось. В атмосфере палатки появилось что-то трагическое, облик всех находившихся в ней изменился. Смешливые морщинки разгладились на лицах слушателей, и все застыли, разинув рты.

— Ну, Майкл, — сказала женщина, нарушив молчание, и ее тихий бесстрастный голос отчетливо прозвучал в тишине. — Пока ты еще не наломал дров, выслушай меня. Как только ты прикоснешься к деньгам, мы с дочкой уйдем с этим человеком. Пойми, сейчас это уже не шутка.

— Шутка?! Конечно, это не шутка! — крикнул муж, и злоба с новой силой вспыхнула в нем. — Я беру деньги, моряк берет тебя. Все просто и понятно. Такое уже бывало, почему же теперь нельзя?

— Надо сначала выяснить, согласна ли молодая женщина, — мягко сказал моряк. — Ни за что на свете я бы не хотел оскорбить ее чувства.

— Да и я, ей-ей, не хочу! — сказал муж. — Но она согласится, если только ей можно будет взять с собой ребенка. Так она сама сказала на днях, когда я завел об этом речь.

— Вы можете поклясться? — обратился к ней моряк.

— Могу, — сказала она, после того как взглянула на мужа и не заметила никаких признаков раскаяния.

— Ладно, ребенка она берет с собой, и дело с концом, — сказал вязальщик.

Он взял кредитные билеты моряка, не спеша свернул их и с видом человека, принявшего окончательное решение, спрятал во внутренний карман.

Моряк взглянул на женщину и улыбнулся.

— Идем! — ласково сказал он. — И малютка с нами — чем больше народу, тем веселей!

С минуту она постояла, пристально всматриваясь в него. Потом снова опустила глаза, молча взяла девочку на руки и направилась вслед за ним к двери. В дверях она обернулась и, сняв обручальное кольцо, швырнула его через палатку в лицо вязальщику сена.

— Майк, — сказала она, — я прожила с тобой два года и видела от тебя одну только злость! Теперь я уже не твоя; попытаю счастья в другом месте. Так будет лучше и для меня, и для ребенка. Прощай!

Схватив правой рукой моряка за руку и прижав к себе девочку левой рукой, она, горько всхлипывая, вышла из палатки.

Какое-то бессмысленное и озадаченное выражение появилось на лице мужа, как будто он все-таки не предвидел такого конца. Кое-кто из гостей рассмеялся.

— Ушла она? — спросил он.

— Ушла, и след простыл! — отозвались парни, сидевшие у двери.

Он встал и направился к выходу осторожной походкой человека, сознающего, что он перебрал лишку. Несколько человек последовали за ним и остановились в дверях, всматриваясь в сумерки. Сейчас особенно явственно ощущалась разница между спокойной гармонией природы и сознательной злонамеренностью человека. Резкий контраст жестокой сцене, только что разыгравшейся в палатке, являли собой безмятежные лошади, стоявшие, ласково потираясь друг о друга и терпеливо дожидаясь, пока их запрягут, чтобы ехать обратно. За пределами ярмарочного действа, в долинах и лесах, все было тихо. Солнце недавно зашло, и небо на западе было укрыто розовыми облаками, которые застыли, словно на картине, однако на самом деле медленно меняли свои контуры. Следить за ними было все равно, что смотреть из затемненного зрительного зала на великолепные декорации.

При виде этой сцены после той, что только что разыгралась в палатке, сразу же возникало естественное желание отречься от всего того, что подобно пятну на лике доброй матери-природы, однако давно понятно, что на земле все изменчиво, и в одну прекрасную ночь, когда люди будут спать мирным сном, эта — ныне тихая — природа разразится бурей.

— Где живет этот моряк? — спросил один из зрителей, после того как собравшиеся тщетно обозрели все стороны горизонта.

— Бог его знает, — ответил тот, что повидал хорошую жизнь, — ясно, что он не здешний.

— Он зашел минут пять назад, — сказала владелица палатки с пшеничной кашей, присоединившаяся к остальным и остановившаяся, подбоченившись, в дверях. — Потом вышел, потом опять заглянул. Я не разжилась на нем ни на пенни.

— И поделом мужу! — сказала торговка корсетными шнурками. — Такая миловидная, приличная женщина — чего, кажется, еще нужно человеку? А какая храбрая! Я бы сама на такое пошла, ей-богу пошла, если бы мой муж так обращался со мной! Ушла бы, и пускай бы он звал и звал, пока не охрипнет… Но я бы ни за что не вернулась — нет, не вернулась бы до самого трубного гласа!

— Ну что ж, женщине легче будет, — сказал кто-то из наиболее рассудительных. — Моряки — надежное пристанище для остриженных овечек, у парня как будто много денег, а она, по всему видно, не знала достатка.

— Даю слово, я за ней не пойду! — сказал вязальщик упрямо, возвращаясь на свое место. — Пусть уходит! Вздумала чудить, пускай сама и расплачивается. Только дочку ни к чему ей было брать — дочка-то моя! И случись это еще раз, я бы ее не отдал.

Вскоре посетители начали покидать палатку, то ли подталкиваемые смутным ощущением, что помогли заключить преступную сделку, то ли потому, что было уже поздно. Мужчина положил локти на стол, опустил голову на руки и скоро захрапел. Торговка пшеничной кашей, решив закрывать заведение на ночь, проследила за тем, чтобы оставшиеся бутылки с ромом, молоко, пшеница, изюм и прочее были погружены в повозку, и подошла к прикорнувшему у стола мужчине. Она стала его тормошить, но разбудить не смогла. Поскольку в тот вечер не нужно было разбирать палатку — ярмарка продолжалась еще два-три дня, — она решила, что спящий, который явно не был бродягой, может остаться здесь на ночь вместе со своей корзиной. Погасив последнюю свечу, она вышла и, опустив полотнище над входом в палатку, уехала.

Глава II

Утреннее солнце уже струилось сквозь прорехи в парусине, когда мужчина проснулся. Палатка была пронизана теплым светом, и в воздухе с громким жужжанием кружила одинокая большая сонная муха. Кроме жужжания этой мухи, не слышно было ни единого звука. Он посмотрел вокруг: на скамьи, на стол, на свою корзину с инструментами, на печь, где варилась накануне пшеничная каша, на пустые миски, на рассыпанные зерна пшеницы, на пробки, которыми был усеян поросший кое-где травою земляной пол. Среди мусора он заметил какой-то маленькийблестящий предмет и поднял его. Это было кольцо его жены.

Смутные воспоминания о событиях прошлого вечера всплыли в его сознании, и он потянулся рукой к своему внутреннему карману. Зашуршали небрежно засунутые туда кредитные билеты моряка.

Этого второго подтверждения вчерашних событий оказалось достаточно: теперь он знал, что то был не сон. В течение некоторого времени он неподвижно сидел, уставившись в землю.

— Надо поскорее убираться отсюда, — наконец сказал он решительно, как человек, которому, чтобы собраться с мыслями, нужно произнести их вслух. — Она ушла… да, точно, ушла с тем моряком, который купил ее, и с маленькой Элизабет-Джейн. Мы забрели сюда, я ел пшеничную кашу, а в каше был ром… И я ее продал. Да, все так и было, и вот теперь я сижу здесь. Что же мне делать? Смогу ли я идти после выпитого вчера?

Он встал, обнаружил, что находится во вполне приличном состоянии и может без труда тронуться в путь. Потом он взвалил на спину свою корзину и убедился, что может нести ее. Тогда, приподняв полотнище палатки, он вышел на воздух.

С угрюмым любопытством он стал озираться по сторонам. Свежесть сентябрьского утра оживила и подбодрила его. Когда накануне вечером они пришли сюда вместе с женой и дочкой, они были утомлены и мало что замечали, поэтому теперь он смотрел на окружающую местность как будто впервые. Он стоял на открытой возвышенности, окаймленной вдали рощей. Внизу, куда вела извилистая дорога, находилась деревня, по имени которой было названо место ежегодной ярмарки. Отсюда шел спуск в долину и подъем к другим возвышенностям, усеянным курганами и остатками древних укреплений. Все вокруг было залито лучами взошедшего солнца, еще не успевшего осушить ни единого стебелька в росистой траве, на которую ложились длинные тени от желтых и красных фургонов, а силуэты от их колес походили на вытянутые орбиты комет. Все цыгане и владельцы балаганов, ночевавшие здесь, расположились в своих палатках, повозках или лежали под ними, закутавшись в попоны, тихо и неподвижно, словно в объятиях смерти, лишь случайный храп выдавал в них присутствие жизни. И так же, как в легенде о Семерых спящих4 вместе с отроками была собака, здесь тоже вокруг лежали сопутствующие бродягам собаки неведомой породы, похожие в равной степени и на собак, и на кошек, и на лисиц. Какая-то маленькая собачонка выскочила из-под повозки, тявкнула для порядка и тотчас улеглась снова. Она была единственным очевидцем того, как вязальщик сена покинул уэйдонское ярмарочное поле. По-видимому, это его полностью устраивало.

Он шел в глубоком раздумье, не обращая внимания ни на желтых овсянок, порхавших с соломинками в клюве над придорожной травой, ни на шляпки грибов, ни на позвякиванье овечьих колокольчиков, обладателям которых посчастливилось не оказаться на ярмарочном действе. Выйдя на проселочную дорогу в доброй миле от места вчерашних событий, мужчина остановился, поставил свою корзину на землю и задумался. Тяжкая проблема — а может быть, и не одна — занимала его мысли.

«Назвал я себя вчера кому-нибудь или нет?» — пытался вспомнить он и наконец пришел к заключению, что не назвал. Он был удивлен и задет тем, что жена прицепилась к его словам и ушла, — это было видно и по его лицу и по тому, как он покусывал соломинку, которую выдернул из придорожной травы. Он понимал, что жена поступила так в запальчивости, больше того, она, должно быть, считала, что эта глупая сделка действительно ее к чему-то обязывает. В последнем он был почти уверен, зная ее натуру, чуждую легкомыслия, и крайнюю примитивность ее мышления. К тому же под ее кажущимся спокойствием вполне могли таиться безрассудная решимость и чувство обиды, которые и заглушили ее сомнения, если они были. Как-то во время одной попойки он заявил, что избавится от нее тем способом, к какому прибег сейчас, и она тогда ответила покорным тоном человека, готового принять удар судьбы, что так оно и случится и ему не придется повторять это много раз…

— Но ведь знает же она, что в такие минуты я сам не понимаю что говорю! — воскликнул он. — Что ж, придется поколесить здесь, пока я ее не найду… Черт возьми, могла же она подумать, прежде чем так срамить меня! — взревел он. — Ведь она-то не была пьяна, как я. Этакая идиотская простота — как это похоже на Сьюзен! Покорная… Эта ее покорность причинила мне больше зла, чем самый лютый нрав!

Немного успокоившись, он вернулся к своей первоначальной идее, что должен так или иначе отыскать ее и свою маленькую Элизабет-Джейн и по мере сил примириться с позором. Он сам навлек его на себя и придется нести его. Но сначала он решил дать обет — такой великий обет, какого никогда еще не давал, — а чтобы принести клятву надлежащим образом, требовались соответствующее место и обстановка, ибо в верованиях этого человека было что-то идолопоклонническое.

Он взвалил корзину на спину и двинулся в путь, на ходу окидывая пытливым взглядом местность, и вдали, в трех-четырех милях, увидел крыши и колокольню деревенской церкви. К этой колокольне он и направился. В деревне стояла тишина, был тот безгласный час, который наступает в сельской повседневной жизни после ухода мужчин на полевые работы и кончается с пробуждением их жен и дочерей, когда те встают, чтобы приготовить завтрак к их возвращению. Вот почему вязальщик сена достиг церкви никем не замеченный и вошел в нее, поскольку дверь была заперта только на щеколду. Он опустил свою корзину возле купели, прошел по нефу до оградки перед алтарем и, открыв дверцу, вступил в святилище. На секунду он почувствовал себя как-то странно, но потом преклонил колени на возвышении, уронил голову на книгу в окладе с металлическими застежками, лежавшую на престоле, и громко произнес:

— Я, Майкл Хенчард, сегодня утром, шестнадцатого сентября, здесь, в этом священном месте, даю обет в том, что двадцать лет не притронусь к спиртным напиткам, считая по году за каждый уже прожитый мною год. И в этом я клянусь на лежащей передо мною книге. И да поразят меня немота, слепота и беспомощность, если я нарушу мой обет!

Произнеся эти слова и поцеловав большую книгу, вязальщик сена встал и, казалось, почувствовал облегчение, вступив на новый путь. Приостановившись на минуту на паперти, он увидел густую струю дыма, внезапно вырвавшуюся из красной трубы ближайшего коттеджа, и понял, что его обитательница только что затопила печь. Он направился туда, и хозяйка за ничтожную плату согласилась приготовить ему завтрак. Подкрепившись, он снова отправился на поиски своей жены и ребенка.

Сложность этой задачи обнаружилась довольно скоро. Он всех расспрашивал, допытывал и день за днем колесил по округе, но тех, чье описание он давал, нигде не видели с того самого вечера на ярмарке. Дело осложнялось еще и тем, что он не мог установить, как звали моряка. Деньги его были уже на исходе, и он после некоторых колебаний решил истратить на поиски и сумму, полученную от моряка. Но и это оказалось тщетным. Боязнь открыто заявить о своем поступке помешала Майклу Хенчарду поднять вокруг этого дела шум, какой был необходим, чтобы поиски могли привести к желательным результатам. И, должно быть, потому-то он ничего и не добился, хотя им сделано было все, что не влекло за собой объяснения, при каких обстоятельствах он потерял жену.

Недели складывались в месяцы, а он все продолжал поиски, в промежутках берясь за случайную работу, чтобы прокормиться. Через некоторое время он добрался до морского порта и здесь узнал, что лица, отвечавшие его описаниям, не так давно покинули страну. Тогда он решил больше не искать и поселиться в местности, которую давненько облюбовал.

На следующий день он направился на юго-запад, останавливаясь только на ночевку, и шел до тех пор, пока не достиг города Кэстербриджа в отдаленной части Уэссекса.

Глава III

Проезжая дорога в деревню Уэйдон-Прайорс снова была устлана ковром пыли. Как и во время оно, деревья снова были буро-зеленые, и там, где некогда шла семья Хенчард из трех человек, теперь шли двое, имевшие отношение к этой семье.

Все вокруг было совсем как прежде — вплоть до голосов и шума, доносившихся из соседней деревни в низине, — так что, в сущности, этот день вполне мог бы наступить непосредственно вслед за изложенными ранее событиями. Перемены обнаруживались только в деталях, по которым можно было установить, что миновала длинная вереница лет. Одна из путешествующих была той женщиной, которая когда-то являлась молодой женой Хенчарда; теперь лицо ее потеряло свою округлость, изменилась и кожа, а волосы хотя и сохранили свой цвет, но значительно поредели. На ней был вдовий траур. Спутница ее, лет восемнадцати, также в черном, с избытком обладала тем драгоценным эфемерным обаянием юности, которое само по себе прекрасно, независимо от цвета лица и общего склада.

Одного взгляда было достаточно, чтобы узнать в ней дочь Сьюзен Хенчард, теперь уже взрослую. Позднее лето жизни наложило на лицо матери печать огрубения, но время с необыкновенным искусством перенесло черты, отличавшие ее в пору весеннего цветения, на ее спутницу, ее родное дитя.

Они шли, держась за руки, и заметно было, что это вызвано сердечной привязанностью. В свободной руке дочь несла ивовую корзину старомодной формы, мать — синий узел, совершенно не подходивший к ее черному шерстяному платью.

Дойдя до околицы деревни, они пошли тою же дорогой, что и в былые времена, и поднялись на ярмарочное поле. Здесь также годы сделали свое дело. Появились более современные карусели и качели, игровые автоматы для измерения силы и веса поселян, тиры, где проводились состязания в стрельбе по орехам. Но ярмарочные торговые площадки значительно уменьшились. В окрестных городах теперь регулярно устраивались большие базары, составлявшие серьезную конкуренцию торговле, которая шла здесь из века в век. Загоны для овец, коновязи для лошадей занимали вдвое меньше места, чем раньше. Палатки портных, чулочников, торговцев тканями, бондарей и других ремесленников почти исчезли, и повозок тоже было гораздо меньше.

Некоторое время мать и дочь пробирались сквозь толпу, потом остановились.

— Зачем мы пришли сюда, только время теряем! По-моему, нам нужно идти дальше, — сказала девушка.

— Да, милая Элизабет-Джейн, — отозвалась мать. — Но мне вздумалось побывать здесь.

— Зачем?

— Здесь я в первый раз встретилась с Ньюсоном, в такой же день, как сегодня.

— В первый раз встретилась здесь с отцом? Да, ты мне об этом говорила. А теперь он утонул, и нет его у нас! — С этими словами девушка вынула из кармана карточку, посмотрела на нее и вздохнула. Снимок был обведен черной каймой, и в рамке, как на мемориальной дощечке, были написаны слова: «Дорогой памяти Ричарда Ньюсона, моряка, который преждевременно погиб на море в ноябре месяце 184… года, в возрасте сорока одного года».

— И здесь, — нехотя продолжала мать, — я в последний раз видела того родственника, которого мы разыскиваем, мистера Майкла Хенчарда.

— В каком родстве мы с ним находимся, мама? Я этого толком и не знаю.

— Он наш родственник или, по крайней мере, был нашим родственником, потому что его, быть может, уже и нет в живых, — осторожно сказала мать.

— Я это слышала уже десятки раз! — воскликнула девушка, рассеянно посматривая по сторонам. — Должно быть, он нам не близкая родня?

— Совсем не близкая.

— Кажется, ты говорила, что он был вязальщиком сена, когда ты видела его в последний раз.

— Да.

— А меня он, должно быть, никогда не видел? — в неведении своем продолжала девушка.

Миссис Хенчард замялась и ответила нерешительно:

— Ну да, не видел, Элизабет-Джейн. Но пойдем-ка вон туда.

Она направилась в дальний конец ярмарочного поля.

— По-моему, нет никакого смысла расспрашивать здесь о ком-либо, — заметила дочь, озираясь вокруг. — Народ на ярмарках меняется, как листва на деревьях. И сегодня здесь едва ли можно найти хоть одного человека, который мог быть на ярмарке тогда.

— Я не была бы в этом так уверена, — возразила миссис Ньюсон (так ее теперь звали), пристально рассматривая что-то вдали, у зеленой насыпи. — Посмотри-ка туда.

Дочь перевела взгляд в ту сторону. Предмет, обративший на себя внимание матери, оказался треножником из воткнутых в землю палок, на котором висел котел, подогреваемый снизу тлеющими дровами. Над котлом, наклонившись, стояла старуха, изможденная, сморщенная и чуть ли не в рубище. Она размешивала большой ложкой содержимое котла и время от времени каркала сиплым голосом: «Здесь продают хорошую пшеничную кашу!»

Действительно, это была та самая хозяйка палатки с пшеничной кашей. Когда-то она преуспевала, опрятно одевалась, носила белый передник, позвякивала деньгами, а теперь лишилась палатки, стала грязной, не было у нее ни столов, ни скамеек, ни покупателей, если не считать двух белобрысых загорелых мальчуганов, которые подошли и попросили: «Дайте полпорции — да пополней наливайте!», что она и сделала, подав им две щербатые желтые глиняные миски.

— Вот она и была здесь в тот раз, — проговорила миссис Ньюсон, направляясь к старухе.

— Не заговаривай с ней — это неприлично! — остановила ее дочь.

— Я только одно словечко скажу. Ты можешь подождать здесь.

Девушка не стала возражать, остановившись у ларьков с цветными ситцами, а мать направилась к старухе. Та, едва завидев ее, принялась расхваливать свое кушанье, и когда миссис Хенчард-Ньюсон попросила у нее каши на пенни, она удовлетворила ее просьбу с бо`льшим проворством, чем в свое время, когда та же порция стоила шесть пенсов. Когда soi-disant5 вдова взяла миску, то увидела в ней жидкую невкусную похлебку вместо густой каши былых времен, а старая ведьма открыла корзинку, стоявшую у костра, и, бросив на покупательницу лукавый взгляд, прошамкала:

— А как насчет капельки рома? Из-под полы ведь… ну, на два пенса… Зато кашу проглотите — облизнетесь!

Покупательница горько улыбнулась, вспомнив эту старую уловку, и качнула головой с таким видом, значения которого старуха не поняла. Взяв предложенную ей оловянную ложку, миссис Ньюсон ковырнула кашу и, сделав вид, что ест, вкрадчиво сказала старой карге:

— Вы, верно, знавали лучшие дни?

— Ах, сударыня, что и говорить! — отозвалась старуха, немедленно открывая шлюзы своего сердца. — Я стою на этой ярмарочной площади вот уже тридцать девять лет — стояла и девушкой, и женой, и вдовой — и успела узнать, что значит иметь дело с самыми привередливыми желудками в округе. Сударыня, вряд ли вы поверите, но когда-то у меня была своя палатка-шатер, настоящая приманка на ярмарке. Никто отсюда не уходил, не отведав пшеничной каши миссис Гудноф. Я умела угодить и духовным особам, и городским франтам, и городу, и деревне, даже грубым и бесстыдным девкам. Но, проклятие, люди ничего не ценят! Честная торговля не приносит барышей — в нынешние времена богатеют только хитрецы да обманщики!

Миссис Ньюсон оглянулась — ее дочь замешкалась у дальних ларьков.

— А не припоминаете ли вы, — осторожно спросила она старуху, — как в вашей палатке ровно восемнадцать лет назад муж продал свою жену?

Карга призадумалась и качнула головой.

— Если бы вокруг этого дела поднялся шум, я бы сию же минуту вспомнила, — сказала она. — Я помню каждую супружескую драку, каждое убийство, умышленное и случайное, даже каждую карманную кражу — по крайней мере крупную, — какие мне доводилось видеть своими глазами. Но продажа жены?! Это было обстряпано потихоньку?

— Да, пожалуй так.

Торговка пшеничной кашей снова качнула головой.

— Погодите-ка… погодите… — вдруг проговорила она. — Кажется, я припоминаю человека, который сделал что-то в этом роде, он был в куртке и таскал с собой корзину с инструментами. Вообще-то, таких вещей мы в памяти не держим!.. Но этого человека я не забыла только потому, что на следующий год он снова явился сюда, на ярмарку, и сказал мне вроде бы по секрету: если какая-нибудь женщина будет спрашивать о нем, я должна сказать, что он отправился… куда же?.. вроде в Кэстербридж… Да, верно, он сказал — в Кэстербридж! Но, ей-богу, я и думать об этом забыла!

Миссис Ньюсон вознаградила бы старуху в меру своих скудных средств, если бы не то обстоятельство, что ром, влитый в кашу этой не слишком совестливой особой, и был причиной падения ее мужа. Она коротко поблагодарила свою собеседницу и присоединилась к Элизабет, которая встретила ее словами:

— Мама, пойдем дальше… Вряд ли прилично пробовать там еду. Я вижу, что этого не делает никто, кроме людей самого низкого сорта.

—Зато я узнала все, что хотела узнать, — спокойно ответила мать. — Когда наш родственник был на этой ярмарке в последний раз, он сказал, что поселился в Кэстербридже. Это далеко-далеко отсюда, и сказал он так много лет назад, но, пожалуй, туда мы и пойдем.

И, покинув ярмарку, они направились к деревне, где получили пристанище на ночь.

Глава IV

Жена Хенчарда действовала с наилучшими намерениями, но очутилась в затруднительном положении. Сотни раз она собиралась рассказать своей дочери, Элизабет-Джейн, правдивую историю своей жизни, трагическим моментом которой являлась сделка на Уэйдонской ярмарке, когда она была немногим старше девушки, шедшей теперь с нею. Но она так и не решилась. Таким образом, девочка, ничего не ведая, росла в уверенности, что отношения между веселым моряком и ее матерью были самыми обыкновенными, какими они и казались. Угроза подорвать привязанность девочки к нему, зародив в ее головке смущающие мысли, угроза, возраставшая по мере взросления ребенка, представлялась миссис Хенчард слишком большим риском, чтобы она могла на это пойти. И она считала безумием открыть Элизабет-Джейн правду.

Сьюзен Хенчард боялась, что исповедь лишит ее привязанности горячо любимой дочери, но собственной вины в том, что произошло, не осознавала. Благодаря своей простоте, послужившей в свое время основанием для презрения Хенчарда, она жила в убеждении, что Ньюсон, купив ее, абсолютно справедливо приобрел вполне реальные права на нее, хотя смысл и законные границы этих прав она не вполне ясно представляла себе. Уму искушенному покажется, пожалуй, странным, что здравомыслящая молодая женщина могла поверить в законность такой сделки. Но миссис Хенчард была отнюдь не первой и не последней деревенской женщиной, посчитавшей себя связанной со своим покупателем по правилам церкви, о чем имеется немало рассказов деревенских жителей.

Всю историю жизни Сьюзен Хенчард за этот период можно рассказать в двух-трех фразах. Совершенно беспомощная, она была увезена в Канаду, где семейство прожило несколько лет, не добившись сколько-нибудь значительных успехов на жизненном поприще, хотя она работала не покладая рук, чтобы в домике у них был уют и достаток. Когда Элизабет-Джейн было двенадцать лет, все трое вернулись в Англию и поселились в Фалмуте, где Ньюсон несколько лет служил лодочником и выполнял разные работы на берегу.

Затем он нанялся на торговое судно, ходившее в Ньюфаундленд, — в эту пору Сьюзен и прозрела. Она рассказала свою историю приятельнице, а та высмеяла ее за глупую покорность, и душевному покою Сьюзен пришел конец. Когда Ньюсон в конце зимы вернулся домой, он понял, что заблуждение, которое он так старательно в ней поддерживал, исчезло навсегда.

Настали дни мрачного уныния, и в один из таких дней она сказала ему, что не может дальше с ним жить. Вскоре Ньюсон ушел в очередной рейс в Ньюфаундленд. А немного спустя весть о его гибели сама собой разрешила проблему, превратившуюся в настоящую пытку для чувствительной натуры Сьюзен. Моряк ушел из ее жизни навсегда.

О Хенчарде она ничего не знала.

Элизабет-Джейн рано развилась физически. Однажды, примерно через месяц после получения известия о смерти Ньюсона у берегов Ньюфаундленда, — девушке тогда было восемнадцать лет — она сидела на плетеном стуле в домике, где они все еще жили, и плела рыбачьи сети. Мать ее в дальнем углу комнаты занималась той же работой. Опустив большую деревянную иглу, в которую она вдевала бечевку, мать задумчиво смотрела на дочь. Солнце, проникая в дверь, освещало голову молодой девушки, и лучи его, словно попав в непроходимую чащу, терялись в густой копне ее распущенных каштановых волос. Ее лицо, пока еще бесцветное и не вполне сформировавшееся, обещало стать красивым. В нем была скрытая прелесть, еще не нашедшая выражения в изменчивых, незрелых чертах, сейчас несколько блеклых из-за трудных условий жизни. Красиво было сложение, но не плоть. А быть может, ей и не суждено стать красивой — ведь надо было успеть выбраться из нищеты, прежде чем лицо примет окончательный облик.

При виде девушки сердце матери сжалось от грусти — не смутной, а возникшей в результате логических заключений. Они обе все еще были скованы смирительной рубашкой бедности, от которой мать столько раз пыталась избавиться ради Элизабет. Женщина давно заметила, как пылко и упорно жаждал развития пытливый ум ее дочери; однако и теперь, на восемнадцатом году жизни, он был еще мало развит. Сокровенным желанием Элизабет-Джейн — желанием отчетливым, но приглушенным — было видеть, слышать, понимать. И она постоянно спрашивала у матери, что надо делать, чтобы стать женщиной более знающей, пользующейся большим уважением — стать «лучше», как она выражалась. Она пыталась проникнуть в суть вещей глубже, нежели другие девушки ее круга, и мать вздыхала, чувствуя, что бессильна помочь ей в этом стремлении.

Моряк теперь покинул их навсегда. От Сьюзен больше не требовалось стойкой, религиозной преданности к нему как к мужу — преданности, которую она хранила до той поры, пока не прозрела. Она спрашивала себя, не является ли настоящий момент, когда она снова стала свободной, самым благоприятным для того, чтобы сделать отчаянную попытку и помочь Элизабет выбиться в люди. Разумно это или нет, но ей казалось, что спрятать свою гордость подальше и отправиться на поиски своего первого мужа будет сейчас наилучшим шагом. Возможно, что пьянство свело его в могилу. Но с другой стороны, возможно, что у него хватило ума удержаться, так как в пору их совместной жизни ему лишь ненадолго случалось загулять, а запоями он не страдал. Во всяком случае, следовало вернуться к нему, если он жив, — это бесспорно.

Главная трудность поисков заключалась в необходимости открыться Элизабет, о чем мать не могла даже подумать. Наконец она все-таки решила начать поиски, не сообщая дочери о своих прежних отношениях с Хенчардом, и предоставить ему, если они его найдут, поступить так, как он сочтет нужным. Этим и объясняется их разговор на ярмарке и то неведение, в каком пребывала Элизабет.

Так продолжали они свой путь, руководствуясь только теми скудными сведениями о местопребывании Хенчарда, какие получили от торговки пшеничной кашей. Деньги приходилось тщательно экономить. В основном мать и дочь брели пешком. Иногда их подвозил какой-нибудь фермер на телеге или возчик в фургоне. Так они почти добрались до Кэстербриджа. Элизабет-Джейн с тревогой стала замечать, что здоровье матери пошатнулось: в ее речах то и дело слышались нотки отрешенности, свидетельствовавшие о том, что если бы не дочь, она была бы не прочь расстаться с жизнью, ставшей ей в тягость.

Примерно в середине сентября, в пятницу, когда уже начинало смеркаться, они достигли вершины холма, находившегося на расстоянии мили от цели их путешествия. Мать с дочерью поднялись на зеленый откос и присели на траву. Отсюда открывался вид на город и его окрестности.

— Вот уж допотопное местечко! — заметила Элизабет-Джейн, обращаясь к своей молчаливой матери, размышлявшей отнюдь не о географии. — Дома сбиты в кучу, а вокруг сплошная прямоугольная стена из деревьев, словно это сад, обсаженный буком…

В самом деле, прямоугольная форма была характерной чертой, поражавшей глаз в Кэстербридже, этом старинном городке, в те времена, хотя и не столь давние, нимало не затронутом новыми веяниями. Он был компактен как коробка домино. У него не было никаких пригородных поселений в обычном смысле этого слова. Геометрическая прямая отделяла город от близлежащих полей.

Птицам, с высоты их полета, Кэстербридж в этот чудесный вечер должен был казаться мозаикой из тускло-красных, коричневых и серых камней, вставленной в прямоугольную раму густо-зеленого цвета. Человеческому же взгляду он представлялся неясным нагромождением за частоколом из лип и каштанов, расположенным среди тянувшихся на много миль полей и холмов. Постепенно глаз начинал различать среди этого нагромождения башни, коньки крыш, трубы и окна; стекла в верхних этажах тускло поблескивали, словно налитые кровью глаза, отражая медный свет, исходивший от зажженных солнцем облаков на западе.

К центру каждой из сторон этого окаймленного деревьями прямоугольника примыкали аллеи, которые на целую милю уходили в широкий простор полей и долин на восток, запад и юг. По одной из таких аллей и собирались идти наши путники. Но прежде чем они успели ступить в тень деревьев, мимо них прошли двое мужчин, оживленно о чем-то беседуя.

— Право же, — сказала Элизабет, когда они удалились, — эти люди упомянули фамилию Хенчард… фамилию нашего родственника.

— Мне тоже так послышалось, — сказала миссис Ньюсон.

— Значит, он все еще здесь.

— Да.

— Побегу-ка я за ними и расспрошу о нем…

— Нет, нет, нет! Ни за что на свете. Кто знает, может быть, он сидит сейчас в работном доме или в ко­лодках.

— Ах, боже мой, почему тебе пришло это в голову, мама?

— Я просто так сболтнула, вот и все! Но мы должны наводить справки потихоньку.

Хорошенько отдохнув, они с наступлением вечера продолжили путь. Из-за густых деревьев в аллее было темно, как в туннеле, хотя на полях еще струился дневной свет. Они все больше погружались в сумерки. Теперь облик города, с обитателями которого им предстояло познакомиться, стал живо интересовать и мать Элизабет. Подойдя ближе, они увидели, что частокол из сучковатых деревьев, обрамлявший Кэстербридж, представляет собой аллею на невысоком зеленом склоне или откосе, перед которым виднелся ров. За этим откосом и аллеей тянулась стена, почти сплошная, а за стеной теснились дома горожан. Обе женщины не знали, конечно, что эта стена и вал некогда служили укреплениями, а теперь являются местом прогулок.

Сквозь опоясывающие город деревья замерцали фонари, создавая впечатление уюта и комфорта и придавая в то же время неосвещенным полям вид странно уединенныйи пустынный, несмотря на их близость к средоточию жизни. Разница между городом и полями подчеркивалась также звуками, заглушавшими теперь все остальные, — музыкой духового оркестра.

Путешественницы свернули на главную улицу, где располагались деревянные дома с нависающими друг над другом этажами; их окна с мелкими переплетами были закрыты раздвижными занавесками, а под карнизами то тут, то там колыхалась на ветру старая паутина. Здесь можно было увидеть и дома кирпичной кладки с деревянным основанием. Крыши были шиферные, залатанные черепицей, и черепичные, залатанные шиферными плитами, а кое-где соломенные.

О том, что в городе в основном проживали земледельцы и скотоводы, свидетельствовал ассортимент товаров, выставленных в окнах лавок. У торговца скобяными изделиями продавались косы, серпы, ножницы для стрижки овец, крючья, заступы, мотыги и кирки; у бондаря — ульи, кадушки для масла, маслобойки, табуретки для доения и подойники, грабли, полевые фляги; у шорника — сбруя для пахоты; у колесного мастера и механика — двухколесные телеги, тачки и оборудование для мельниц; у аптекаря— лекарства и мази для лошадей; у перчаточника и кожевника — рукавицы для рабочих, подстригающих живые изгороди, наколенники для кровельщиков, обувь для пахарей, крестьянские деревянные сандалии и башмаки.

Мать с дочерью подошли к поседевшей от времени церкви с массивной прямоугольной башней, уходившей в темнеющее небо. В нижней ее части, освещенной фонарями, было видно, что от времени и непогоды откололась почти вся известка, скреплявшая камни, а в появившихся расщелинах чуть ли не до верхних зубцов торчали пучочки очитка и травы. Часы на этой башне пробили восемь, и тотчас раздались настойчивые и звонкие удары колокола. В Кэстербридже еще можно было услышать вечерний звон6, и жители пользовались им как сигналом для закрытия лавок. Едва загудели между домов низкие звуки колокола, как тут же застучали ставни вдоль всей главной улицы. Через несколько минут с торговыми делами в Кэстербридже на сей день было покончено.

Постепенно пробили восемь и все остальные часы: мрачно отзвучали те, что украшали тюрьму; исполнили свою партию и те, что находились на коньке крыши богадельни, предварительно изрядно похрипев; часы в высоких лакированных футлярах, выстроившиеся в лавке часовщика, тоже присоединились к бою в ту минуту, когда перед ними закрывались ставни, — словно актеры, произносящие свой последний монолог перед падением занавеса. Затем, спотыкаясь, куранты сыграли католический гимн «O Sanctissima». Словом, более современные, передовые хронометры уже начали отсчитывать следующий час, пока представители старой школы еще благополучно заканчивали свое дело.

По площади перед церковью шла женщина, она засучила рукава так высоко, что из-под них выглядывала нижняя сорочка, и подобрала юбку, продернув подол сквозь дыру в кармане. Под мышкой она несла хлеб, от которого отламывала кусочки и раздавала их шедшим с нею женщинам, а они с критическим видом пробовали их на вкус. Зрелище это напомнило миссис Хенчард-Ньюсон и ее дочери, что пришла пора поесть, и они поинтересовались у женщин, где находится ближайшая булочная.

— В Кэстербридже теперь хороший хлеб так же сложно найти, как манну небесную, — ответила одна из них, указав им дорогу. — Они могут трубить в трубы, бить в барабаны да закатывать пиры, — она махнула рукой в сторону улицы, в глубине которой виднелся духовой оркестр, расположившийся перед освещенным домом, — а нам, хочешь не хочешь, приходится мириться с тем, что в городе не сыщешь пропеченного хлеба. Теперь в Кэстербридже хорошего хлеба меньше, чем хорошего пива.

— А хорошего пива меньше, чем плохого, — сказал мужчина, держа руки в карманах.

— Почему же это у вас нет хорошего хлеба? — спросила миссис Хенчард.

— Да все из-за зерноторговца — все наши мельники и пекари берут товар у него, а он продал им проросшую пшеницу; вот они и говорят, будто не знали, что она проросла, пока тесто не растеклось в печи, как ртуть. Потому и хлеб выходит плоский, как жаба, а внутри — точно пудинг с салом. Могу поклясться, что такого дрянного хлеба, как нынче в Кэстербридже, никогда не видывала… Но вы, должно быть, нездешняя, коли не знаете, почему целую неделю у бедняков животы раздуты, как пузыри?

— Да, я нездешняя, — робко сказала мать Элизабет.

Не желая привлекать к себе внимание до той поры, пока не узнает, какое будущее ждет ее здесь, она вместе с Элизабет отошла от своей собеседницы. Они купили в указанной булочной несколько сухарей на ужин и инстинктивно направили свои стопы туда, где играла музыка.

Глава V

Пройдя несколько десятков ярдов, они оказались у того места, где городской оркестр сотрясал оконные стекла звуками старинной баллады «Ростбиф Старой Англии».

Дом, перед которым были расставлены пюпитры музыкантов, являлся лучшей гостиницей в Кэстербридже, именуемой «Королевский герб». Широкий, застекленный балкон нависал над главным входом, а из открытых окон вырывался гул голосов, звон стаканов и хлопанье пробок. Штор не опускали; все, что происходило в зале, было прекрасно видно с верхней ступеньки крыльца, где по этой причине собралась кучка зевак.

— А не порасспросить ли нам… про нашего родственника, мистера Хенчарда, — прошептала миссис Ньюсон, которая с приходом в Кэстербридж как-то сразу ослабела и казалась взволнованной. — Здесь, пожалуй, самое подходящее для этого место… Надо же узнать, какое положение он занимает в городе, если он тут, а я думаю, что это так. Лучше, если бы ты расспросила, Элизабет-Джейн… Я так устала, что ни на что не способна… Но опусти-ка прежде вуаль.

Она присела на нижнюю ступеньку, а Элизабет-Джейн, повинуясь ей, подошла к зевакам.

— Что это здесь сегодня происходит? — спросила девушка, выбрав какого-то старика и немного постояв около него, прежде чем завязать разговор.

— Ну, вы наверняка нездешняя, — сказал старик, не отводя глаз от окна. — Да ведь сегодня большой званый обед для важных особ, а председательствует мэр. Нас, людей попроще, не позвали, зато оставили окно открытым, чтоб мы могли взглянуть хоть одним глазком. Если подниметесь на верхнюю ступеньку, вы и сами все увидите. Вон там, в конце стола, лицом к нам сидит мистер Хенчард, мэр, а справа и слева от него — члены совета… Эх, многие из них, когда начинали жизнь, значили не больше, чем я теперь!

— Хенчард?! — воскликнула удивленная Элизабет-Джейн, отнюдь, впрочем, не понимая значения этого открытия, и поднялась на верхнюю ступеньку крыльца.