Лабиринты любви. Керклендские забавы ebook

Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга»

2022

ISBN 978-617-12-9530-8 (epub)

Никакая часть данного издания не может быть

скопирована или воспроизведена в любой форме

без письменного разрешения издательства

Электронная версия создана по изданию:

Печатается по изданию:

Holt V. Kirkland Revels / Victoria Holt. — London and Glasgow : Fontana Books, 1978. — 352 p.

Перевод с английскогоВитко Миляева

Дизайнер обложкиПетр Вихорь

Кетрін повернулася додому після тривалого навчання у Франції. Тужлива атмосфера рідного дому гнітить. Випадкове знайомство з Гебріелом сповнює її життя світлом. З радістю вона пого­джується стати його дружиною, навіть не знаючи, що він спадкоємець величезних статків. Та вже за тиждень після повернення молодят до родинного гнізда Гебріел укоротив собі віку… Кетрін знає: чоловік не міг так вчинити. А тепер небезпека загрожує і їй. Несподівано допомогу дівчині пропонує той, кого вона не злюбила з першого погляду…

Холт В.

Х73 Керклендские Забавы : роман / Виктория Холт ; пер. с англ.В. Миляева. — Харьков : Книжный Клуб «Клуб СемейногоДосуга», 2022. — 352 с. — (Серия «Лабиринты любви»,ISBN 978-617-12-9102-7)

ISBN 978-617-12-9277-2

Кэтрин вернулась домой после долгой учебы во Франции. Тоскливаяатмосфера родительского дома угнетает. Случайное знакомство с Гэбриелом наполняет ее жизнь светом. С радостью она соглашается статьего женой, даже не зная, что он наследник огромного состояния. Но уже через неделю после возвращения молодоженов в родовое гнездо Гэбриел покончил с собой… Кэтрин знает: муж не мог так поступить. А теперь опасность грозит и ей. Неожиданно помощь девушке предлагает тот, кого она невзлюбила с первого взгляда…

УДК 821.111

© Victoria Holt, 1962

© DepositРhotos.com / byallasaa,avgustin, irinabort, обложка,2021

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2022

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2022

Глава 1

С Гэбриелом и Пятницей я познакомилась в один день, и случилось так, что потеряла я их тоже одновременно, поэтому с тех пор я не могла думать о ком-то одном из них, не вспомнив о другом. То, что моя жизнь стала частью их жизни, в некотором смысле говорит о том, какой у меня характер, потому что они оба начали постепенно пробуждать во мне желание защитить их, оградить от любых невзгод. Ведь до тех пор всю свою жизнь я заботилась лишь об одной себеи, наверное, была благодарна судьбе за то, что рядом появился кто-то еще, нуждающийся в защите. У меня никогда не было ни любимого человека, ни собаки, и когда появилась эта парочка, мое сердце, конечно же, открылось ей навстречу.

Помню тот день до мельчайших подробностей. Была весна, и над поросшими вереском пустошами уже веял свежий ветер. Из Глен-хауса я выехала после завтрака, а в те дни, покидая дом, я всякий раз преисполнялась ощущением свободы. Это чувство не покидало меня с тех пор, как я вернулась из школы в Дижоне. Быть может, оно жило во мне и прежде, но молодые женщины испытывают его куда острее, чем дети.

Дом мой можно описать как довольно мрачное место. Да и могло ли быть иначе, если все в нем напоминало о человеке, уже покинувшем этот мир? В первые дни по возвращении я приняла решение никогда не жить прошлым. Что бы со мной ни случилось, когда это закончится, я не стану оглядываться назад. В юном возрасте — а мне тогда было девятнадцать — я усвоила важный урок.

Я преисполнилась решимости жить исключительно настоящим: минувшие дни забыты, а грядущее пусть наступит как-нибудь само.

Сегодня, вспоминая те события, я понимаю, что стала легкой добычей судьбы, которая меня поджидала.

За шесть недель до того, как это случилось, я вернулась из школы, в которой провела четыре года. За все это время я ни разу не приезжала домой, потому что была родом из Йоркшира, и чтобы добраться туда, мне бы пришлось совершить долгое и недешевое путешествие через половину Франции и Англии, а обучение мое и так стоило дорого.

За годы, проведенные в школе, мое воображение до определенной степени наделило отчий дом особенностями, ему не присущими, и моя прежняя жизнь в нем стала казаться мне наполненной куда более яркими впечатлениями, чем было на самом деле, потому картинка у меня в голове отличалась от действительности. Это и стало причиной потрясения, которое я испытала по возвращении.

В дороге из Дижона меня сопровождала подруга, Дилис Хестон-Брауни, и ее мать — так пожелал мой отец, ведь в те дни не могло быть и речи о том, чтобы юная леди совершала столь долгую поездку в одиночестве. Миссис Хестон-Брауни доставила меня до вокзала Сент-Панкрас, посадила в вагон первого класса, и из Лондона до Харрогейта, где меня должны были встретить, я ехала уже одна.

Я надеялась, что встречать меня будет отец. А хорошо бы еще и дядя. Впрочем, с моей стороны рассчитывать на это было, конечно, глупо, ведь будь дядюшка Дик в Англии, он сам бы приехал за мной в Дижон.

Как оказалось, за мной прислали двуколку, которой правил Джемми Белл, отцовский конюх. Он изменился и был не похож на того человека, которого я знала четыре года назад; Джемми словно высох и от этого стал выглядеть моложе. Конюх, которого я, как мне думалось, знала очень хорошо, оказался не совсем таким, каким я его представляла! Это открытие стало для меня первым маленьким потрясением.

Джемми оценил взглядом размер моего багажа и присвистнул. Потом улыбнулся.

— Ба, мисс Кэти, вы выросли. Теперь вы настоящая важная леди.

Еще одно напоминание о былой жизни. В Дижоне меня звали «Кэтрин» или «мадемуазель Кордер». «Мисс Кэти» прозвучало как обращение к кому-то другому.

Конюх недоверчиво посмотрел на мой зеленый бархатный дорожный плащ с рукавами, отделанными овчиной, и съехавшую мне на глаза соломенную шляпку, украшенную венком из маргариток. Мой вид озадачил Джемми: в нашей деревне такой модный наряд можно было увидеть нечасто.

— Как отец? — поинтересовалась я. — Я думала, меня встретит он.

Джемми выпятил нижнюю губу и покачал головой.

— Подагра совсем его одолела. Ему не выдержать тряски. К тому же…

— К тому же что? — быстро спросила я.

— Как вам сказать… — заколебался Джемми. — Он сейчас как раз выходит из своего очередного приступа…

Мне стало немного не по себе, когда я вспомнила ужасные отцовские приступы, омрачавшие те далекие дни.

«Не шумите, мисс Кэти. У вашего батюшки приступ…»

Эти страшные приступы приходили в наш дом регулярно, и, когда это случалось, мы ходили на цыпочках и разговаривали шепотом; отец же пропадал на какое-то время и появлялся снова бледнее обычного, с темными кругами под глазами. Казалось, он не слышал, когда к нему обращались; при виде него мне становилось страшно. Прожив долгое время вне дома, я позволила себе забыть об этих жутких приступах.

— А что, дядя не вернулся? — быстро спросила я.

Джереми покачал головой:

— Мы не видели его уже полгода, даже больше. Думаю, нам придется ждать его еще года полтора.

Я кивнула. Дядя Дик был капитаном морского судна; он писал мне, что отправился на другой конец мира, где собирался несколько месяцев заниматься какими-то своими делами.

Мне стало грустно. Если бы дядя был дома, мое возвращение прошло бы для меня куда радостнее.

Мы довольно скоро катили по дороге, и мои воспоминания оживали все сильнее. Я думала о доме, в котором жила до тех пор, пока дядя Дик не решил, что мне пришло время отправиться в школу. Рассказывая об отце, я наделяла его чертами дяди Дика. Я смела старую паутину времени и впустила яркий солнечный свет. Место, которое я описывала своим подругам, было домом, где я хотела бы жить, а не домом, который я знала.

Но теперь время мечтаний прошло. Меня ждала встреча с реальностью.

— Вы замолчали, мисс Кэти, — заметил Джемми.

И это была правда. Разговаривать мне не хотелось. Вопросы вертелись у меня на языке, но я не задавала их, потому что знала: ответы Джемми будут не такими, какие мне хотелось бы получить. Мне предстояло все узнать самой.

Мы продолжали ехать по дорогам, порой настолько узким, что ветки росших по обочинам кустов норовили сорвать с меня шляпку. Но вскоре пейзаж должен был измениться: вместо аккуратных полей и узких дорог нашим взглядам предстанут места более суровые; лошадка будет неторопливо подниматься на холм, а я — вдыхать ароматы бескрайних, поросших вереском пустошей.

В ту минуту при мысли об этом на меня нахлынула неожиданная волна счастья и я поняла, как сильно скучала по этим краям с тех пор, как их покинула.

Джемми, должно быть, заметил, как изменилось выражение моего лица, потому что обронил:

— Уже недолго, мисс Кэти.

И вот наконец наша деревня. Гленгрин. Несколько домиков, жмущихся к церкви, постоялый двор, огороды и коттеджи. Мы проехали мимо церкви, через белые ворота, по подъездной дорожке, и перед нами предстал Глен-хаус. Он показался мне меньше, чем я себе представляла, за опущенными жалюзи виднелись кружевные занавески, но я знала, что внутри на окнах висят тяжелые драповые шторы, которыми можно наглухо задернуть окна.

Будь дядя Дик дома, он бы отдернул шторы, поднял жалюзи, и Фанни стала бы причитать, что от солнца выгорает мебель, а отец… отец даже не услышал бы ее.

Когда я выбиралась из двуколки, из дома вышла Фанни, услышавшая, как мы подъехали.

Можно было подумать, что эта типичная с виду йоркширка, невысокая и полная, как бочонок, обладает веселым нравом, но она не была хохотушкой. Наверное, это годы, проведенные в нашем доме, сделали ее строгой.

Критически осмотрев меня, Фанни произнесла своим обычным твердым голосом, слегка растягивая гласные:

— За это время вы совсем истощали.

Я улыбнулась. Необычное приветствие для женщины, не видевшей меня четыре года, единственной, кого я могла быназвать матерью. Впрочем, я и ожидала чего-то подобного, ведь Фанни никогда не была нежна со мной. Ей казалось, как она выражалась, «глупым» выставлять напоказ свою привязанность к кому-либо, и чувствам своим она позволяла проявляться только в те минуты, когда она бранила меня за что-то. И все же эта женщина прекрасно изучила мои наклонности и природные потребности. Она строго следила за тем, чтобы я всегда была накормлена и должным образом одета. Никаких излишеств и, как она это называла, «всякой мишуры» мне носить не разрешалось. Фанни весьма гордилась своей прямотой, нежеланием вуалировать правду и привычкой откровенно высказывать собственное мнение, зачастую довольно нелицеприятное. Я прекрасно видела ее положительные качества, но прежде редко заслуживала проявления ее любви, пусть даже неискренней. Сейчас все эти воспоминания нахлынули на меня. Фанни осматривала мою одежду, и ее уста кривились; как же хорошо я помнила это движение ее губ!

Почти не умевшая улыбаться от удовольствия, Фанни всегда была готова презрительно ухмыльнуться.

— Вот, значит, как вы там одеваетесь? — Ее губы снова дрогнули.

Я спокойно кивнула.

— Отец дома?

— Кэти…

Это был его голос. Он спускался по лестнице в холл. Отец был бледен, под глазами залегли тени, и я, впервые взглянув на него глазами взрослого человека, подумала: он выглядит каким-то растерянным, как будто чувствует себя чужим в этом доме… или в этом времени.

— Отец!

Мы обнялись, но, хоть он и попытался изобразить нежность, я почувствовала, что это неискренне. У меня появилось странное ощущение, словно отец не рад моему возвращению, как будто ему хотелось от меня избавиться и он предпочел бы, чтобы я оставалась во Франции.

И там, в нашем сумрачном холле, не пробыв в доме и пяти минут, я почувствовала, как гнетет меня это здание, и во мне пробудилось желание его покинуть.

Как жаль, что меня встречал не дядя. Тогда мое возвращение было бы совсем другим!

Дом сомкнулся вокруг меня. Я направилась в свою комнату, где солнце пробивалось сквозь жалюзи. Я подняла их, впустив в помещение свет, потом открыла окно. Моя комната находилась на верхнем этаже, поэтому окрестности из нее были видны как на ладони, и при взгляде на них у меня по телу от удовольствия побежали мурашки. Эти места совсем не изменились и все так же меня радовали. Мне вспомнилось, какой восторг доставляло мне катание на собственном пони, хоть меня всегда сопровождал кто-то из работников конюшни. Когда дядя Дик бывал дома, мы катались вместе, ехали то рысью, то галопом, и ветер бил нам в лицо. Помню, мы часто останавливались у кузнеца, и пока какой-нибудь из лошадей меняли подкову, запах прижигаемых копыт щекотал мне ноздри; я сидела на высоком табурете и попивала из стакана домашнее вино Тома Энуисла. От вина я немного пьянела, и это чрезвычайно забавляло дядю Дика.

— Ох и веселый вы человек, капитан Кордер, ох и веселый! — не раз говорил Том Энуисл моему дяде.

Однажды я вдруг поняла, что дядя Дик хотел, чтобы я выросла такой же, как он, и поскольку мне самой хотелось этого больше всего на свете, между нами воцарилось согласие.

Мои мысли устремились в прошлое. Завтра, решила я, поеду кататься верхом… На этот раз одна.

Каким же долгим показался мне первый день дома! Я обошла здание, заглянула во все комнаты… темные комнаты, куда не было доступа солнцу. У нас были две служанки, Джанет и Мэри, обе уже немолодые. Они походили на бледные тени Фанни, что, впрочем, было естественно, ведь Фанни сама их выбрала и обучала.

Джемми Беллу помогали на конюшне два парня, они же ухаживали за садом. У отца никакой определенной профессии не было. Он был из тех, кого называют джентльменами. Окончив с отличием Оксфорд, он какое-то время преподавал и увлекся археологией, которая привела его в Грецию и Египет. Когда он женился, моя мать стала путешествовать с ним, но перед самым моим рождением они осели в Йоркшире, где отец собирался писать книги по археологии и философии. Кроме того, он пробовал себя в живописи. Дядя Дик как-то сказал, что беда моего отца в том, что он слишком талантлив, тогда как сам дядя, не имея вовсе никаких талантов, стал простым моряком.

Как же часто я мечтала о том, чтобы моим отцом был дядя Дик!

В промежутках между плаваниями дядя жил с нами. Это он навещал меня в школе. Таким я и рисовала его в своем воображении: вот он стоит посреди зала с белыми стенами, куда провела его Madame la Directrice1, ноги широко расставлены, руки в карманах, вид такой, будто все это место принадлежит ему. Мы были очень похожи, и я никогда не сомневалась, что под его пышной бородой скрывается такой же острый подбородок, как у меня.

Дядя подхватил меня на руки, оторвал от пола, как когда-то в детстве. Думаю, будь я старухой, он сделал бы то же самое. Это был способ показать мне, насколько я дорога ему... А он мне. «С тобой здесь хорошо обращаются?» — спросил дядя, и его глаза вдруг воинственно сверкнули, словно он готов был ринуться в бой с моими обидчиками.

Он ненадолго забрал меня из школы. Мы ехали по городу в тарахтевшей коляске, которую он нанял, заходили в магазины, покупали для меня одежду, потому что дядя увидел нескольких девочек из моей школы и решил, что они выглядят элегантнее, чем я. Ах, милый дядя Дик! После той встречи он добился, чтобы мне выплачивали хорошее пособие, и именно по этой причине я вернулась домой с целым сундуком нарядов самых разнообразных фасонов и видов, которые, как меня убеждали дижонские модельеры, привозили прямиком из Парижа.

Но сейчас, стоя у окна и глядя на пустошь, я понимала, что одежда никак не влияет на характер человека. Я оставалась собой даже в роскошных парижских платьях и была совсем не похожа на девочек, с которыми провела несколько лет в Дижоне. Дилис Хестон-Брауни предстояло блистать на лондонских сезонах, а Мари де Фрис собирались представить в парижском свете. Это были мои ближайшие по­други, и перед расставанием мы поклялись, что наша дружба будет продолжаться, пока мы живы. Я уже начинала сомневаться, что когда-либо увижу их снова.

Таково было влияние Глен-хауса и окрестных пустошей. Здесь перед тобой открывалась истина, какой бы неромантичной, какой бы неприятной она ни была.

Мне казалось, что этот день никогда не закончится. Поездка была такой интересной, наполненной событиями, но тут, в задумчивом покое дома, казалось, будто за все это время ничего не изменилось. Если и были какие-то перемены, то лишь потому, что теперь я смотрела на жизнь глазами взрослой женщины, а не ребенка.

В ту ночь мне не спалось. Я лежала в кровати, думая о дяде Дике, об отце, о Фанни, обо всех обитателях этого дома. Я думала о том, как странно, что мой отец женился и обзавелся дочерью, а дядя остался холостяком. А потом вспомнила, как кривились губы Фанни, когда она упоминала дядю Дика, и я знала почему: она не одобряла его образ жизни и втайне надеялась, что когда-нибудь он плохо кончит. Теперь мне все стало ясно. Дядюшка Дик не был женат, ноэто не означало, что у него не было любовниц. Я вспомнила лукавый блеск, который замечала в его глазах, когда он смотрел на дочь Тома Энуисла, про которую говорили «слишком уж ветреная». Я вспомнила, как часто перехватывала многочисленные взгляды, которые дядя Дик бросал на женщин.

Однако детей у него не было, и для него, человека столь жадного до жизни, было привычным делом хищно поглядывать на дочь своего брата и относиться к ней как к своей собственности.

Тем вечером, прежде чем лечь в постель, я долго рассматривала свое отражение в зеркале туалетного столика. Свет свечей смягчил черты моего лица, и оно стало казаться — нет, не красивым и даже не симпатичным, скорее интересным. Зеленые глаза, черные прямые волосы, тяжело падавшие на плечи, когда я их распускала. Если бы их можно было всегда носить так, а не в виде двух кос, уложенных вокруг головы, я бы выглядела куда привлекательнее. Бледное, с выпирающими скулами и воинственно заостренным подбородком (я тогда подумала: то, что происходит с нами,неизменно оставляет следы на нашем облике), — у меня былолицо человека, которому приходится сражаться. Я сражалась всю свою жизнь. Мой внутренний взор обратился в детство, в те дни, когда дяди Дика не было дома, я вспомнила время, когда его не было рядом, и увидела здорового, крепкого ребенка с двумя черными косами и дерзкимвзглядом. Теперь я понимала, что в том погруженном в покой здании я держалась враждебно; подсознательно я чувствовала, что мне чего-то не хватало, и оттого, что я провела долгое время в школе и не раз слышала от других рассказы об их домашней жизни, мне со временем открылось, чего хотел тот ребенок: я поняла, что та девочка злилась и вела себя вызывающе, потому что не могла обрести этого. Я жаждала любви.

Я ощущала некое ее подобие, только когда домой возвращался дядя Дик. В такие дни меня одаривали неудержимой, собственнической страстью, но нежной родительской любви я не знала.

Быть может, я поняла это не в ту первую ночь, быть может, осознание этого пришло позже, а может быть, это стало для меня объяснением, почему я без оглядки отдалась отношениям с Гэбриелом.

И все же в ту ночь мне открылось нечто новое. Уснуть по-настоящему я смогла только под утро, но, задремав среди ночи, очнулась от крика. Поначалу я не поняла, действительно ли я его услышала или он мне приснился.

— Кэти! — произнес полный мольбы и муки голос. — Кэти, вернись!

Я вздрогнула, но не оттого, что услышала свое имя, а от беспредельной тоски и призыва, с которыми оно было произнесено.

Сердце заколотилось у меня в груди; то был единственный звук в безмолвном доме.

Я села на кровати и прислушалась. Потом вспомнила такой же случай, произошедший со мной еще до отъезда во Францию. Тогда я точно так же внезапно проснулась среди ночи оттого, что услышала, как кто-то зовет меня по имени!

Почему-то меня бросило в дрожь. Я не верила, что этот голос мне приснился. Кто-то в самом деле произнес мое имя.

Я встала с кровати и зажгла одну из свечей. Подошла к окну, которое открыла на ночь. У нас считалось, что ночной воздух опасен и ночью окно нужно плотно закрывать, но мне до того хотелось насладиться свежим ароматом вереска, что я пренебрегла старинными правилами. Я перегнулась через подоконник и посмотрела на окно этажом ниже. В этой комнате, как и раньше, жил мой отец. У меня отлегло от сердца: я поняла, что этой ночью, как и тогда в детстве, слышала голос отца, говорившего во сне. Он звал Кэти.

Мою мать тоже звали Кэтрин. Ее я помнила лишь смутно… не как человека, а как некое присутствие. Или этот образ был лишь плодом моего воображения?

Мне казалось, что я помню, как она держала меня на руках, причем сжимала так сильно, что я вскрикнула, оттого что не могла дышать. Потом это кончилось и у меня появилось странное ощущение, что я больше никогда ее не видела, что потом никто никогда не обнимал меня, потому что, когда меня обняла мать, я недовольно вскрикнула.

Не это ли причина отцовской грусти? Быть может, спустя столько лет он все еще видел во сне покойную жену? Наверное, что-то во мне напоминало ему о ней. Это было вполне естественно и могло бы все объяснить. Возможно, мое возвращение оживило старые воспоминания, прежние печали, о которых лучше навсегда забыть.

Как долго тянулись дни, какая тишина царила в доме! Это был дом стариков, людей, чья жизнь принадлежала прошлому. Я чувствовала, как во мне снова просыпается дух непокорства. Я не принадлежала этому дому.

С отцом мы виделись за обеденным столом. После этого он удалялся в свой кабинет писать книгу, которая никогда не будет закончена. Фанни ходила по дому, раздавая указания с помощью жестов и взглядов. Она была женщиной немногословной, но ее цоканье и надутые губы бывали весьма красноречивыми. Прислуга боялась Фанни: та могла уволить любого. Я знала, что она нарочно запугивала служанок, постоянно напоминая им о возрасте, дескать, если я вас выгоню, кто вас, старух, захочет нанять?

На мебели не было ни пылинки; кухня дважды в неделю наполнялась ароматом пекущегося хлеба; хозяйство велось идеально. Настолько, что мне даже захотелось хаоса.

Я скучала по жизни в школе, которая в сравнении с обитанием в отцовском доме казалась полной захватывающих приключений. Я вспоминала комнату, которую делила с Дилис Хестон-Брауни; двор под окном, с которого постоянно доносились голоса девочек; периодический звон колоколов, заставлявший чувствовать себя частью большой оживленной общины; секреты; хохот; драмы и комедии, сопровождавшие нашу жизнь, казавшуюся теперь, по прошествии времени, завидно беззаботной.

В течение тех четырех лет я несколько раз ездила отдыхать с людьми, тронутыми моим одиночеством. Однажды я отправилась в Женеву с Дилис и ее семьей, а в другой раз съездила в Канны. Но мне запомнились не красоты Женевского озера и не лазурное море в обрамлении Приморских Альп, а ощущение близости между Дилис и ее родителями, которое ей казалось чем-то само собой разумеющимся, а у меня вызывало жгучую зависть.

Однако, оглядываясь назад, я понимала, что ощущение одиночества настигало меня лишь изредка, ибо бóльшую часть времени я гуляла, ездила верхом, купалась и играла с Дилис и ее сестрой, словно была членом их семьи.

Однажды во время каникул, когда остальные ученицы разъехались по домам, меня на неделю отвезла в Париж одна из наших учительниц. Эта поездка была совсем не похожа на отдых с беззаботной Дилис и ее добрейшими родственниками, поскольку мадемуазель Дюпон больше всего заботило мое культурное образование. Теперь я улыбаюсь, думая о тех беспокойных днях, о часах, проведенных в Лувре среди полотен старинных мастеров, о поездке в Версаль на урок истории. Мадемуазель Дюпон решила, что ни одну секунду нельзя потратить впустую. Но больше всего мне запомнилось, как она говорила обо мне со своей матерью. Я была «бедняжкой, которую оставили в школе на каникулы, потому что ей некуда податься».

Я расстроилась, когда услышала это, и необычайно остро почувствовала отчаянное одиночество. Никому не нужная! Матери нет, а отец не хочет, чтобы дочь приезжала домой на каникулы. И все же я, как любой ребенок, быстро позабыла об этом и вскоре полностью отдалась очарованию Латинского квартала, магии Елисейских полей и блеску витрин на Рю-де-ля-Пе.

Письмо от Дилис заставило меня вспомнить те дни с тоской по прошлому. У моей подруги, готовившейся к лондонскому сезону, жизнь складывалась прекрасно.

Милая Кэтрин, я едва нашла минутку,чтобы написать тебе.Мне очень давно хотелось это сделать, но постоянно что-то мешало. Я буквально живу у портних, они мне все время что-топодправляют, перешивают. О, ты бы виделаэти платья! Если быих показали мадам,она, наверное, завопила бы от ужаса. Номама твердо решила,что мне нельзя остаться незамеченной. Она составляет списокприглашенных на мойпервый бал. Представляешь? Уже! Ах, какбы мне хотелось, чтобы и ты была здесь!Прошу, напиши, какиеу тебя новости…

Я представляла Дилис и ее семью в их доме с конюшнями в Найтсбридже, рядом с парком. Как же ее жизнь отличалась от моей!

Я хотела ответить ей, но, что бы я ни написала, получалось мрачно и тоскливо. Могла ли Дилис понять, каково это — не иметь матери, которая строит вместо тебя планы на твое будущее, и страдать от холодности отца, который настолько занят своими делами, что не замечает возвращения дочери?

Поэтому на письмо Дилис я так и не ответила.

С каждым днем дом казался мне все невыносимее, я все больше времени проводила на свежем воздухе, катаясь верхом. Фанни криво усмехалась, глядя на мою амазонку, самую модную в Париже, купленную благодаря щедротам дядюшки Дика, но мне было все равно.

Однажды Фанни сказала мне:

— Ваш отец сегодня уезжает.

Лицо ее при этом было непроницаемым, будто закрытая дверь, и я понимала, что Фанни нарочно сделала его таким. Невозможно было сказать, одобряет она отъезд моего отца или нет. Мне было понятно лишь то, что она хочет что-то скрыть и мне не позволено узнать эту тайну.

Потом я вспомнила, что отец и раньше, бывало, уезжал куда-то на целый день, а когда возвращался, мы все равно его не видели, потому что он запирался в своей комнате и подносы с едой ему относили туда. Появившись наконец, он выглядел опустошенным и еще более молчаливым, чем обычно.

— Я помню, — сказала я. — Так он по-прежнему… уезжает?

— Регулярно, — ответила Фанни. — Раз в месяц.

— Фанни, куда он ездит? — прямо спросила я.

Фанни пожала плечами, мол, это не касается ни ее, ни меня, но я была уверена, что она знает.

Весь день я думала об отце, пытаясь найти ответ на этот вопрос, и наконец меня осенило. Он был не так уж стар. Сколько ему было лет, я не знаю, думаю, около сорока. Наверняка он еще не утратил интереса к женщинам, хоть и не женился снова. Я казалась себе искушенным человеком. Я множество раз обсуждала разные житейские вопросы со своими школьными подругами, многие из которых были француженками. А французы всегда куда более сведущи в подобных делах, чем мы, англичане, хоть и считаем себя людьми весьма передовых взглядов. Я решила, что у моего отца была любовница, к которой он регулярно наведывался, но на которой никогда не женится, потому что никто не мог заменить мою мать. После этих встреч, считала я, он возвращался домой, терзаемый угрызениями совести, потому что, хоть мамы давно не было на свете, он продолжал любить ее и считал, что этим оскверняет память о ней.

Вернулся отец следующим вечером, и все было примерно так, как мне помнилось. Я не видела, как он приехал, знала лишь, что теперь он снова сидит взаперти у себя в комнате, что он не выходит к столу и что еду носят ему наверх.

Когда же отец появился, вид у него был до того несчастный, что мне захотелось его утешить.

Вечером за ужином я обратилась к нему:

— Отец, вы не заболели?

— Заболел? — Его брови тревожно сдвинулись. — С чего ты взяла?

— Вы так бледны, и у вас усталый вид. По-моему, вас что-то беспокоит. Я подумала, может, я могу чем-то помочь... Я ведь уже не ребенок.

— Я не болен, — отрезал он, не глядя на меня.

— Тогда…

Заметив нетерпеливое выражение на его лице, я заколебалась. Но решила, что не позволю так просто от меня отделаться. Он нуждался в добром слове, и мой дочерний долг велел прийти ему на помощь.

— Отец, послушайте, — смело сказала я. — Что-тоне так, и я это чувствую. Возможно, я смогу вам помочь.

Тут он взглянул на меня, и нетерпеливое выражение сменилось холодным спокойствием. Я понимала, что отец намеренно выстроил стену между нами, что ему неприятна моя настойчивость и он воспринимает ее как проявление любопытства.

— Мое дорогое дитя, — тихо промолвил он, — у тебя слишком развитое воображение.

Он взял нож и вилку и принялся за еду с куда бóльшим интересом, чем до того, как я заговорила. Я поняла. Это было вежливое указание оставить его в покое.

Редко когда я чувствовала себя так одиноко, как в тот миг.

После этого наше общение утратило последние остатки непринужденности и часто, когда я обращалась к отцу, он даже не отвечал мне. В доме говорили, что у него был очередной «приступ».

Дилис написала снова; она сетовала, что я так и не рассказала ей, как у меня дела. Читать ее письма было все равно что слушать ее: короткие предложения, подчеркивания, восклицательные знаки — все это производило впечатление возбужденного, сбивчивого рассказа. Она училась делать реверанс, брала уроки танцев: великий день приближался. Было чудесно оказаться вдали от властной мадам и чувствовать себя не школьницей, а модной леди.

Я снова попыталась написать ответ, но что я могла ей рассказать? Только одно: мне отчаянно одиноко. Я живу в доме, полном уныния. О Дилли, ты радуешься тому, что учеба в школе закончилась, а я здесь, в этом тоскливом месте, мечтаю о том, чтобы вернуться в школу...

Разорвав письмо, я отправилась в конюшню седлать Ванду, кобылу, которую выбрала после возвращения. Я чувствовала себя так, будто угодила в паутину своего детства, и мне казалось, что в жизни моей уже никогда не будет места радости и веселью.

Но настал день, когда в ней появились Гэбриел Рокуэлл и Пятница.

В тот день я, как всегда, отправилась кататься по пустоши и, несясь галопом по торфянику к твердой дороге, вдруг заметила женщину с собакой. Остановить лошадь меня заставил плачевный вид пса. Он был тощий, жалкий, с веревкой на шее, заменяющей поводок. Животные всегда были близки моему сердцу, и я никогда не могла равнодушно пройти мимо страдающего существа. Женщина, как я поняла, была цыганкой, что меня нисколько не удивило, потому что на пустоши находилось несколько таборов и бродяги нередко подходили к нашему дому, предлагая купить крючки для одежды, корзины или вереск, который мы и сами могли нарвать. Фанни их терпеть не могла. «От меня они ни гроша не дождутся! — бывало, кипятилась она. — Цыгане — сборище отпетых лентяев, все до единого».

Остановившись рядом с женщиной, я сказала:

— Может, вы понесете его? Он же совсем обессилел.

— А вам какое дело? — грозно ответила она, и из-под спутанных, некогда черных, но уже начинающих седеть волос на меня сверкнули острые маленькие, как бусинки, глаза.

Затем выражение ее лица изменилось. Она заметила мою модную амазонку, ухоженную лошадь, и ее взгляд мгновенно стал алчным. Я была джентри2, а джентри для того и нужны, чтобы их надувать.

— У меня во рту уже два дня даже маковой росинки не было. Я не лгу, леди, это святая правда.

Однако она ничуть не походила на голодающую, чего нельзя было сказать о животном. Глазки пса, несмотря на его печальное состояние, смотрели живо и внимательно; это была небольшая дворняжка, немного похожая на терьера. Ее взгляд тронул меня: мне вдруг подумалось, что она умоляет ее спасти. В эти первые секунды меня потянуло к собаке, и я поняла, что не смогу ее бросить.

— Если кто-то и голоден, так это ваш пес, — заметила я.

— Храни вас Господь, леди, эти два дня мне нечем было с ним поделиться.

— Веревка причиняет ему боль, разве вы не видите? — добавила я.

— Иначе я не могу его вести. Будь у меня самой хоть немного сил, я бы понесла бедняжку на руках. Да откуда ж им взяться, силам? Вот подкрепиться бы хоть чуток…

Не сдержавшись, я выпалила:

— Я покупаю этого пса! Даю за него шиллинг.

— Шиллинг! Бог с вами, леди, да разве я смогу с ним разлучиться? Это же мой маленький дружочек.

Цыганка наклонилась к собаке, и по тому, как испугано сжалось животное, легко можно было догадаться об истинном положении дел. Мое желание заполучить его удвоилось.

— Сейчас всем тяжело, правда ведь, ангелочек? — продолжала женщина. — Время такое. Но мы-то с ним вместе уже так давно, что просто не можем расстаться… за шиллинг.

Я порылась в карманах в поисках монет. Конечно, я догадывалась, что эта женщина отдаст пса и за шиллинг, ведь чтобы столько заработать, ей бы пришлось продать очень много крючков для одежды. Но, будучи цыганкой, она собиралась сперва поторговаться. Вдруг, к своему смятению, я обнаружила, что вышла из дому без денег. В кармане амазонки лежал только испеченный Патти пирожок с мясом и луком, который я захватила на тот случай, если не успею вернуться домой к обеду, но вряд ли цыганка согласилась бы обменять на него собаку. Ей нужны были деньги, и ее глаза уже горели от мысли о них.

Она напряженно наблюдала за мной, ее собака тоже. Взгляд цыганки сделался хитрым и одновременно подозрительным, а взгляд пса — еще более призывным.

— Знаете, — начала я, — я не взяла с собой денег…

Но не успела я договорить, как губы цыганки уже недоверчиво скривились. Она яростно дернула за веревку, и собака отозвалась жалобным визгом.

— Тихо! — прикрикнула женщина, и пес снова сжался и посмотрел на меня.

Я задумалась, как поступить: попросить цыганку подождать здесь, пока я съезжу домой за деньгами, или предложить ей отдать мне собаку прямо сейчас и потом в любое время наведаться в Глен-хаус за деньгами. Но я понимала, что все бесполезно — эта женщина доверяла мне не больше, чем я ей.

И в ту самую минуту словно из ниоткуда появился Гэбриел. Он скакал к дороге через пустошь, и мы с цыганкой обернулись на топот копыт. Он ехал на вороной лошади, отчего казался еще привлекательнее; его красота и элегантность произвели на меня впечатление с первого же взгляда. Темно-коричневый костюм для верховой езды, сшитый из тончайшего материала и изысканно скроенный, выглядел на нем изумительно, но именно лицо Гэбриела, когда он подъехал ближе, приковало мое внимание и позволило мнесделать то, что я сделала. Когда я вспоминала об этом позже, мне представлялось довольно странным останавливать незнакомого человека и просить у него взаймы шиллинг на покупку собаки. Но — потом я рассказывала ему об этом — он показался мне рыцарем в сияющих доспехах, Персеем или святым Георгием.

Изящные черты его лица были слегка омрачены печалью, что тотчас же меня заинтриговало, хотя во время нашейвстречи это было заметно не так, как впоследствии.

Я обратилась к всаднику, как только он выехал на дорогу:

— Простите, не могли бы вы остановиться на минутку?

И, еще не договорив, сама подивилась своему безрассудству.

— Что-то случилось? — откликнулся он.

— Да. Эта собака умирает от голода.

Гэбриел остановил коня и перевел взгляд с меня на пса и цыганку, оценивая положение.

— Бедняга, — сказал он. — Видно, ему несладко приходится.

Голос его прозвучал сочувственно, и я приободрилась, поняв, что обратилась за помощью не напрасно.

— Я хочу купить этого пса, — объяснила я, — но не взяла с собой денег. Мне ужасно неловко, но не могли бы вы одолжить мне шиллинг?

— Знаете что, — завыла женщина, — я его не продаю! Ни за какие шиллинги не продам, и все. Это мой малыш, слышите? Зачем мне с ним расставаться?

— Вы уже согласились продать его за один шиллинг, — напомнила я.

Цыганка покачала головой и притянула собаку к себе, а я снова ощутила укол сострадания, увидев, как упирается маленькое животное. Я умоляюще посмотрела на молодого человека. Он, улыбаясь, спрыгнул с лошади и сунул руку в карман со словами:

— Я дам вам два шиллинга за собаку. А если не хотите, дело ваше.

Услышав эту внушительную сумму, цыганка, не скрывая удовольствия, протянула грязную руку за деньгами, и Гэбриел брезгливо опустил их в ее ладонь. После этого он забрал у нее веревку, и женщина торопливо, словно боясь, что он передумает, засеменила прочь.

— Спасибо! — воскликнула я. — О, как же я вам благодарна!

Собака тихонько заскулила, как мне показалось, выражая свою радость.

— Первым делом нужно его накормить, — предложила я, спускаясь с лошади. — К счастью, у меня есть пирожок с мясом.

Гэбриел кивнул и, взяв у меня поводья, отвел наших лошадей к обочине, а я подхватила на руки собаку, пытавшуюся завилять хвостом. Усевшись на траву, я достала пирожок. Несчастное животное жадно накинулось на еду.

— Бедный пес, — сказал стоявший рядом молодой человек, держа в руке поводья. — Жизнь его не щадила.

— Даже не знаю, как вас благодарить, — сказала я ему. — Подумать страшно, что было бы, если бы вы не появились. Она ни за что не отдала бы его мне.

— Давайте не будем думать о плохом. Теперь у нас есть пес.

Меня тянуло к Гэбриелу, потому что я чувствовала, что судьба собаки ему так же небезразлична, как и мне, и с той минуты этот маленький пес связал нас.

— Заберу его себе, буду выхаживать, — произнесла я. — Как думаете, он поправится?

— Разумеется. Он крепкий малый. Но вряд ли он из тех собак, которые любят понежиться на бархатных подуш­ках хозяйки.

— Мне нравятся такие, как он, — ответила я.

— Думаю, его нужно кормить регулярно и часто.

— Именно этим я и собираюсь заняться. Как только вернемся домой, напою его теплым молочком. Буду давать по чуть-чуть...

Пес понимал, что мы говорим о нем; еда и возбуждение отняли у него остатки сил, и он лежал почти неподвижно. Мне не терпелось отвезти своего нового маленького друга домой и окружить его заботой, но в то же время не хотелось прощаться с молодым человеком. Тоскливое выражение лица, которое, как мне подумалось, вполне могло быть для него привычным, исчезло, когда он торговался за собаку и вручал ее мне, и мне ужасно захотелось узнать, что случилось с мужчиной, столь щедро одаренным благами жизни, что повергало его в уныние. Он пробудил мое любопытство, и еще больше меня возбуждало то, что я испытала его ровно в ту минуту, когда во мне проснулся интерес к собаке. Я разрывалась между двумя желаниями: мне хотелось остаться и узнать побольше об этом мужчине и одновременно не терпелось отвезти домой собаку и накормить ее.

Конечно же, я понимала, что выбора на самом деле нет, ведь собака была в шаге от голодной смерти.

— Мне нужно ехать, — промолвила я.

Гэбриел кивнул.

— Я повезу пса. Вы позволите? — ответил он и, не дожидаясь моего согласия, помог мне взобраться в седло.

Садясь на свою лошадь, он вручил собаку мне, потом, уже сидя верхом, снова забрал у меня несчастное создание и, сунув его под мышку, спросил:

— В какую сторону ехать?

Я показала направление, и мы поскакали. Через два­дцать минут, почти не разговаривая, мы достигли Гленгрина. У ворот Глен-хауса мы остановились.

— На самом деле он ваш, — заметила я. — Ведь это вы за него заплатили.

— В таком случае примите его от меня в подарок. — Глаза Гэбриела улыбались мне. — Однако я оставляю себе права на него. Хочу знать, выживет ли он. Вы позволите мне приехать, чтобы его проведать?

— Конечно.

— Завтра?

— Если угодно.

— И кого мне спросить?

— Спросите мисс Кордер… Кэтрин Кордер.

— Благодарю. Мисс Кордер. Гэбриел Рокуэлл навестит вас завтра.

Появление в доме пса привело Фанни в ужас.

— Теперь повсюду будет собачья шерсть! Мы станем находить в супе собачьи усы, а в постелях блох.

Я промолчала. Кормлением собаки я занялась сама: до конца дня несколько раз давала ему понемногу хлеба и молока и еще раз покормила ночью. Я нашла корзину и поселила пса у себя в спальне. То был счастливейший день после возвращения домой, и я задумалась, почему в детстве не просила завести собаку. Наверное, потому что понимала: Фанни ни за что бы этого не позволила. Но теперь это не имело никакого значения, ибо собака у меня уже была.

Пес с самого начала распознал во мне друга. Он лежал в корзине, слишком слабый, чтобы шевелиться, но по его глазам было видно: он понимает, что я желаю ему добра. Эти глаза, уже влюбленные, пристально следили за мной, когда я ходила по комнате. Я не сомневалась, что теперь он до конца дней будет моим другом.

«Как бы его назвать?» — размышляла я. У него должна быть кличка. Мне не хотелось больше думать о нем как о псе цыганки; потом я вспомнила, что нашла его в пятницу, и решила: он будет Пятницей. Так у этой собаки появилось имя.

К утру Пятница пошел на поправку. Я же ждала появления Гэбриела, ибо теперь, когда тревога о собаке улеглась, больше думала о мужчине, с которым вчера познакомилась. Утром он не приехал, и я немного расстроилась, а потом и вовсе загрустила, потому что подумала, что он к этому времени, наверное, уже позабыл о нас. Мне хотелось поблагодарить его, ведь я не сомневалась: Пятница обязан жизнью его своевременному появлению.

Гэбриел приехал днем. Было три часа, и я была в своей комнате с собакой, когда услыхала лошадиный топот. Пятница навострил уши, его хвост дернулся, словно он почувствовал приближение еще одного человека, которому будет вечно благодарен.

Я выглянула в окно, но осторожно, стоя на некотором расстоянии, чтобы Гэбриел не увидел меня, если бы случайно посмотрел вверх. Безусловно, он был красив, но какой-то утонченной красотой, не свойственной йоркширским мужчинам. Было в нем что-то аристократическое. Еще вчера вечером я заметила это, но потом усомнилась, не показался ли он мне таким из-за разительного контраста с цыганкой.

Мне не хотелось, чтобы в нашем доме его приняли неприязненно, поэтому я поспешила вниз.

В ожидании Гэбриела я надела свое лучшее платье — из синего бархата, а косы уложила венцом вокруг головы.

Когда я вышла из дома, мой новый знакомый как раз подъехал к крыльцу. Он сдернул с головы шляпу, жестом, который Фанни назвала бы дурацким, но который показался мне весьма элегантным и в высшей степени галантным.

— Вы приехали! — сказала я. — Пятница поправится. Я весь день ухаживала за ним.

Гэбриел спрыгнул с лошади, и в этот миг появилась Мэри. Я велела ей позвать конюха и попросить его позаботиться о лошади.

— Проходите, — пригласила я, и когда Гэбриел проследовал в холл, мне показалось, будто в доме стало немного светлее. — Если позволите, я проведу вас в гостиную и велю принести чаю.

Он пошел следом за мной по лестнице, а я стала рассказывать, как выхаживала Пятницу.

— Я приведу его. Вы увидите, что ему уже гораздо лучше.

В гостиной я отдернула шторы и подняла жалюзи. Теперь комната выглядела гораздо веселее, впрочем, возможно, мне так показалось из-за присутствия Гэбриела. Когда он сел в кресло и улыбнулся мне, я поняла, что в синем платье, с уложенными в прическу волосами я мало походила на девушку в амазонке.

— Рад, что вам удалось его спасти, — сказал Гэбриел.

— Это вы его спасли.

Похоже, ему приятно было это слышать; я позвонила в колокольчик. Джанет появилась почти мгновенно.

Она воззрилась на гостя и, когда я попросила принести чаю, посмотрела на меня так, словно я велела ей достать с неба луну.

Спустя пять минут вошла Фанни. В ее взгляде полыхало негодование, и я рассердилась. Пора бы ей понять, что хозяйка в доме теперь я.

— Значит, у нас гости, — неприязненно процедила она.

— Да, Фанни, у нас гость. Пожалуйста, проследите, чтобы не задерживали с чаем.

Фанни поджала губы. Она хотела что-то сказать, но я отвернулась от нее и обратилась к Гэбриелу:

— Надеюсь, вам недалеко пришлось добираться.

— Из Томблерсбери, из «Черного оленя».

Я знала Томблерсбери. Это была крошечная деревушка, во многом похожая на нашу, милях в пяти-шести от нашего дома.

— Вы остановились в «Черном олене»?

— Да. Ненадолго.

— Приехали отдохнуть?

— Можно сказать и так.

— Вы родом из Йоркшира, мистер Рокуэлл? Впрочем, я задаю слишком много вопросов.

Фанни вышла из комнаты. Должно быть, направилась в кухню или в кабинет к моему отцу. То, что я сама принимала джентльмена, казалось ей неслыханным. Пусть думает что хочет. Настало время и ей, и отцу понять, что жизнь, которую мне здесь навязывали, была не только чересчур уединенной, но и совершенно не подходила для юной леди с моим образованием.

— Что вы, — успокоил меня Гэбриел, — прошу вас, задавайте столько вопросов, сколько пожелаете. Если я не смогу на них ответить, так и скажу.

— Где находится ваш дом, мистер Рокуэлл?

— Мой отчий дом называется Кёрклендские Забавы и стоит в деревне, точнее, на краю деревни Кёркленд-­Мурсайд.

— Кёрклендские Забавы! Какое веселое название.

Лицо Гэбриела изменилось, всего на мгновение, но этого было достаточно, чтобы я поняла: мои слова заставили его почувствовать себя неуютно. Однако это указало мне и на кое-что еще. Гэбриел не был счастлив в домашней жизни. Что кроется за его унынием? Мне бы следовало усмирить любопытство к его личной жизни, но, как оказалось, сделать это было чрезвычайно трудно.

Я быстро прибавила:

— Кёркленд-Мурсайд… Это далеко отсюда?

— Миль тридцать, я думаю.

— А в наших краях вы отдыхаете. Значит, вы просто прогуливались на лошади по пустоши, когда…

— …когда случилось наше маленькое приключение. Я не меньше вашего рад, что это произошло.

Почувствовав, что временная неловкость преодолена, я сказала:

— Если позволите, я принесу Пятницу, чтобы показать еговам.

Когда я вернулась с собакой, в комнате уже был мой отец. Должно быть, это Фанни настояла на том, чтобы он к нам присоединился, да и сам он, пожалуй, еще не забыл правила приличия. Гэбриел рассказывал ему, как мы заполучили собаку, и отец старался не ударить в грязь лицом: слушал внимательно, и я была рада, что он проявляет такой интерес, хоть и не верила в то, что это искренне.

Пятница, лежавший в корзинке и слишком обессиленный, чтобы подняться, все же попытался это сделать. Он явно рад был видеть Гэбриела, длинные, элегантные пальцы которого ласково погладили его ухо.

— Вы ему понравились, — заметила я.

— Но главное место в его сердце занимаете вы.

— Я же первая его увидела, — напомнила я. — Оставлю его у себя. Позволите вернуть вам деньги, которые вы отдали той женщине?

— Даже слышать об этом не желаю, — отрубил Гэбриел.

— Мне бы хотелось знать, что этот пес только мой.

— Он и так ваш. Это подарок. Однако я соглашусь на определенную благодарность. С вашего позволения, я хотел бы приезжать сюда и справляться о его здоровье.

— Завести собаку — отличная идея, — сказал отец, подойдя к нам и посмотрев в корзину.

Пока мы так стояли, вошла Мэри, вкатив тележку с посудой. На подносе лежали горячие пышки, бутерброды с маслом и печенье, и я, усевшись у серебряного чайника, подумала, что сегодня самый счастливый день после моего возвращения из Франции. На душе у меня было так же радостно, как бывало, когда приезжал дядя Дик.

Лишь позже я поняла, что причиной тому было появление в доме существа, которое я смогу любить. У меня был Пятница. Тогда я еще не думала о том, что теперь у меня был и Гэбриел. Это пришло позже.

Следующие две недели Гэбриел регулярно наведывался в Глен-хаус; к концу первой недели здоровье Пятницы полностью восстановилось. Раны его затянулись, а хорошая кормежка сделала остальное.

Он спал в своей корзине или следовал за мной повсюду. Я постоянно с ним разговаривала. С тех пор благодаря ему изменился наш дом и моя жизнь.

Пятница хотел быть не только моим спутником, но и защитником. В его блестящих глазах, когда он глядел на меня, светилось обожание. Пес помнил, что обязан мне жизнью, и, будучи существом преданным, никогда бы этого не забыл. Мы прогуливались вместе, он и я, и только отправляясь на конную прогулку, я оставляла Пятницу дома, а когда возвращалась, он бросался ко мне, радуясь так, как прежде радовался мне только дядя Дик.

Но был еще и Гэбриел.

Он продолжал жить в «Черном олене». Не знаю почему. В Гэбриеле было много такого, чего я не могла понять. Бывало, он рассказывал о себе, но даже тогда меня не покидало ощущение, будто он чего-то недоговаривает. Мне казалось, что он вот-вот откроется мне, что ему очень хочется это сделать, но он не может себя заставить и его гложет какая-то темная тайна, быть может, нечто такое, чего он сам до конца не понимает.

Мы стали близкими друзьями. Моему отцу Гэбриел, похоже, нравился, во всяком случае, он не возражал против его частых визитов.

Слуги привыкли к его присутствию, и даже Фанни перестала возмущаться, если только мы с Гэбриелом не оставались наедине. Через семь дней он сказал, что собирается возвращаться домой, но в конце второй недели все еще оставался с нами.

Меня не покидало чувство, что он каким-то образом обманывает себя, дает себе слово поехать домой, но постоянно находит причины не делать этого.

О доме я его не расспрашивала, хотя мне было ужасно интересно узнать о нем побольше. Этому я тоже научилась в школе. Там меня часто ставили в неловкое положение расспросами, и я для себя решила, что никогда не буду причинять подобные неудобства другим. Я не заводила откровенных разговоров и все ждала, когда же Гэбриел сам захочет мне что-нибудь рассказать.

Мы разговаривали обо мне, ибо Гэбриел не отличался в отношении меня подобной щепетильностью, и, как ни странно, я была совсем не против. Я рассказала ему о дяде Дике, который был для меня кем-то вроде героя, и, думаю, даже дала ему возможность живо вообразить дядюшку с его искрящимися зелеными глазами и черной бородой.

Как-то раз, когда я предавалась воспоминаниям о дяде, Гэбриел заметил:

— Вы с ним, должно быть, очень похожи.

— Да, думаю, между нами есть большое сходство.

— Послушать вас, так он из тех людей, которые берут от жизни все. Я хочу сказать, что он действует, не думая о последствиях. Скажите, вы такая же?

— Может быть.

— Я так и думал, — улыбнулся Гэбриел, и в его взгляде появилось нечто такое, из-за чего я могла бы назвать его отстраненным. Словно он смотрел на меня, но не так, как если бы мы стояли рядом в эту минуту, а так, будто мы находились в каком-то ином месте, в каких-то иных обстоятельствах.