Молниеносный ebook

Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга»

2020

ISBN 978-617-12-7878-3 (epub)

Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства

Перевод с английского Анатолия Михайлова

Дизайнер обложки Петр Вихорь

Электронная версия создана по изданию:

Настав час, коли знітилися від страху наймогутніші і найсміливіші мисливці. Вони сховалися у своїх іглу і бояться виткнути носа. Температура опустилася до позначки 50 градусів нижче нуля, і повітря стало сухим та гострим. Тоді почалася подорож Блискавки, вовка, у чиїх жилах текла також кров дога, його далекого пращура. Шлях поділив із ним його друг — лісовий вовк Містик. На цих двох чекав довгий перехід, крізь заметіль і бурю, глибокі сніги й небезпечні льодовики. Туди, в саме серце Арктичного узбережжя, до неприступної цитаделі Півночі…

Кервуд Д. О.

К36 Молниеносный : роман / Джеймс Оливер Кервуд ; пер. с англ. А. Михайлова. — Харьков : Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», 2020. — 224 с.

ISBN 978-617-12-7659-8

Настало время, когда сникли от страха самые могучие и смелые охотники. Они укрылись в своих иглу, боясь высунуть нос. Температура опустилась до отметки 50 градусов ниже нуля, и воздух стал сухим и острым. Тогда началось путешествие Молниеносного, волка, в чьих жилах текла также кровь дога, его далекого предка. Путь разделил с ним друг — лесной волк Мистик. Этих двоих ждал долгий переход, сквозь метель и бурю, глубокие снега и опасные ледники. Туда, в самое сердце Арктического побережья, в неприступную цитадель Севера…

УДК 821.111

© DepositРhotos.com / xl-2015, обложка, 2020

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке и художественное оформление, 2020

Глава первая

Полярная ночь была наполнена незнакомыми и загадочными звуками и шорохами. Сгущались сумерки — ранние сумерки, предвестники долгих и пасмурных месяцев, быстро наступавших на этот скованный холодом мир, в который превратился Североамериканский континент за Полярным кругом. Землю уже укрыл слой снега, мелкого и твердого, словно сахарный песок; его толщина была чуть менее двенадцати дюймов, но почва под ним уже промерзла насквозь. Температура упала до сорока градусов ниже нуля.

На голом гребне тороса, с которого открывался вид на заснеженные льды узкого залива Батерста, сидел Молниеносный, глядя на свой мир, раскинувшийся перед ним. Это была его третья зима — его третья Долгая Ночь. И вот эти самые сумерки будили в нем дурные предчувствия. Сумерки ничуть не походили на те, что бывают на юге, — здесь они превращались в огромное серое ничто, в настоящий хаос, в котором взгляд проникает далеко, но ничего не видит. Земля и небо, море и суша слились воедино. Здесь не было ни облаков, ни неба, ни горизонта, ни луны, ни солнца, ни звезд. И это было куда хуже ночи. Некоторое время спустя небесных светил станет слишком много, и тень Молниеносного примется бегать с ними наперегонки.

А пока что его мир напоминал яму. И в яме этой слышался звук, который ему никогда не нравился. Временами он вызывал у него неизбывную тоску и странное чувство одиночества. Ветра не было, но в сером хаосе, раскинувшемся под небом, слышались стоны и шорохи, которые то и дело заставляли маленьких полярных лисят лаять. Молниеносный ненавидел этих лисят. Ему хотелось разорвать их на куски. Ему хотелось заставить их замолчать; ему хотелось избавить от них землю. Но они отличались изворотливостью, и поймать их было трудно. Эту истину он уже усвоил на собственном опыте. Сидя на своем торосе, он оскалил клыки. В глотке у него родился рык, и он вскочил на ноги.

Он являл собой великолепный образчик дикого зверя. На всем пространстве от Киуатина до Большой Медведицы сравниться с ним в холке могла едва ли полудюжина волков. И вообще, он не очень-то походил на волка. Обладатель широкой квадратной груди, он высоко держал свою большую голову. В нем не чувствовалось той трусливой настороженности, что обычно свойственна его собратьям. Он смотрел на мир открыто и без страха. Спину он держал прямо, в ляжках у него не было «волчьего приседа», а светло-серым окрасом этот волк напоминал калифорнийского кролика. Голова его отличалась массивностью, что было необычно для волчьего племени; глаза были широко расставлены, челюсти — тяжелые, и он никогда не поджимал хвост. Потому что Молниеносный был реликтом — пережитком двадцати поколений волков прошлого. Много лет назад его предком стала собака, огромный датский дог. Целых двадцать лет его кровь смешивалась с волчьей, двадцать лет она скрещивалась с ними, пока в конце пятого периода спаривания порода датских догов не растворилась в крови диких волков. Еще пятнадцать лет спустя его предки оставались волками — голодными охотниками за мясом, волками бесплодных пустошей, волками с отощавшими спинами и ляжками, волками с поджатыми хвостами и узкими глазами — волками, которые не испытывали такой ненависти к маленьким полярным лисам, какой ненавидел их он и как ненавидел их огромный датский дог двадцать лет назад.

Но Молниеносный, стоя на вершине своего тороса и являя собой реликт двадцати поколений волков, знал о капле собачьей крови у себя в жилах столь же мало, как мало разбирался в загадочных подвываниях и скулеже, которые звучали у него высоко над головой, в сером мареве, протянувшемся от земли до неба. Он был волком, и все тут. Стоя на голой кромке тороса, сдерживая глухое рычание, рвущееся наружу из глотки, обнажив длинные белые клыки в ответ на лай полярных лис, он оставался волком с головы до кончика хвоста. Но в его дикой и свирепой душе — душе, закаленной и ожесточившейся в битвах, в борьбе с голодом, холодом и смертью, — уже звучал голос предка, датского дога, Большого Датчанина, долетевший с расстояния в почти четверть века.

И Молниеносный вновь ответил на него сейчас, как отзывался раньше. Слепо и безрассудно, не понимая, что и зачем делает, повинуясь лишь беспомощному инстинкту, пробивающемуся к свету, он спустился вниз, на уровень моря.

«Морем» был залив Батерста. Точно так же, как залив Коронейшн является частью Северного Ледовитого океана, так и залив Батерста принадлежит заливу Коронейшн. Широкий на входе, но сужающийся до толщины женского пальчика, он на две сотни миль вдается в Землю Маккензи, так что по его льду можно попасть из царства моржей и белых медведей, начисто лишенного травяного покрова и кустов, туда, где за великими пустошами растут березы, кедры и можжевельник. Это долгая и открытая тропа, ведущая от Земли Принца Альберта до лесных просторов, — причуда и прихоть Арктики, прямая, как стрела, дорога от эскимосских иглу в проливе Мелвилла к началу цивилизации в Старом Форте Релайенс, в пятистах милях к югу.

Именно на юг Молниеносный и обратил свой взор, потянув носом воздух. Он уже позабыл о маленьких полярных лисах. Отправившись в путь легкой рысцой, в конце восьмой мили он уже бежал. Его огромное серое тело мчалось все быстрее и быстрее. Когда ему исполнилось два года, индеец из племени кри и белый человек заметили, как он трусцой пересекал узкую горловину открытой равнины, и кри сказал: «Weya mekow susku-wao — он быстр, как молния». И вот теперь Молниеносный несся в том же ритме. Нет, это была не работа. Он так играл — и радовался жизни. Он не загонял добычу. И не был голоден. Тем не менее его охватил дикий восторг, азарт и возбуждение от быстрого бега, покорных сильных мышц, великолепного и не знающего усталости тела, которое повиновалось порывам его настроения и желания так же, как исправный механизм реагирует на электризующее прикосновение человеческих рук. Впрочем, и он по-своему, инстинктивно, сознавал в себе эту силу. Но, самое главное, он любил мчаться вот так под луной и звездами, наперегонки с собственной тенью, единственным живым существом на всем Дальнем Севере, которое он не мог победить на открытой местности. Сегодня ночью, или просто сегодня — потому что наступило уже ни то и ни другое, — безумие быстрого бега бурлило у него в крови. Целых двадцать минут он несся наперегонки с самим собой — а потом остановился. Бока его вздымались и опадали в такт быстрому дыханию, но он ничуть не запыхался. Стоило ему замереть на месте, как он тут же вскинул голову; глаза его без устали вглядывались в хаос пустоты впереди, и он жадно втягивал ноздрями воздух.

В этом воздухе обнаружилось кое-что, что заставило его развернуться поперек собственного хвоста и броситься в худосочный лесок, протянувшийся вдоль берега и являвший собой наглядный пример того, сколь могущественны силы арктической природы. Корявый и низкорослый, лесок выглядел так, словно его корежило в адовых муках до тех пор, пока жизнь не покинула его. Он рос здесь с незапамятных времен, но так и не поднялся выше слоя снега, который укрывал его. Ему могло быть и сто лет, и пятьсот, и даже тысяча, но его самое могучее дерево, толщиной с бедро взрослого мужчины, едва достигало плеча Молниеносного. Впрочем, и здесь встречалась чащоба. Как и укрытия, кстати. Вокруг сновали крупные зайцы-беляки. Над головой у волка пролетела огромная белая сова. Дважды Молниеносный предостерегающе обнажал клыки, заметив призрачные силуэты полярных лисиц.

Но при этом он не издал ни звука. Сейчас его вело чувство куда сильнее ненависти к ним, и он безостановочно двигался вперед. Запах, висящий в воздухе, усилился. Он шел прямо на него, не сворачивая. Полумилей дальше он наткнулся на рану в земле, оставленную зубастым краем какого-то доисторического глетчера. Она оказалась узкой, глубокой и странной, напоминавшей скорее расселину, чем долину. Он мог пересечь ее в дюжину длинных прыжков. И вот в ней рос лес — настоящий лес, — поскольку каждую зиму ветры с пустошей заметали расселину снегом, и деревья в ней оказывались под защитой его покрова глубиной в тридцать или сорок футов. Сейчас он лежал внизу перед ним, густой и черный. И Молниеносный знал, что там есть жизнь, — если только он постарается отыскать ее.

Серой тенью он скользил вдоль гребня этой пробитой глетчером расселины, теряясь во мраке. Но во впадине нашлось много глаз, привыкших к темноте, и они свирепо следили за ним. Из нее поднялись в воздух белые призраки полярных сов. Их огромные крылья зашелестели над ним, и он расслышал злобное щелканье их убийственных клювов. Он увидел их, конечно, но не остановился, как и не испугался. Лиса на его месте тут же метнулась бы в укрытие. Любой другой волк с рычанием повернул бы в сторону пустошей. Но Молниеносный даже не удостоил их внимания. Он не боялся сов. Он не боялся даже Вапуска, большого белого медведя. Он знал, что не сможет убить его, а вот Вапуск запросто мог раздавить его одним взмахом своей чудовищной лапы. Тем не менее он не боялся. В его мире лишь одна-единственная вещь внушала ему страх, и вот внезапно она выросла перед ним, еще одна тень в сумерках.

Это было жилище — бревенчатый сруб из молодых деревьев, доставленных сюда из тьмы прорубленной глетчером расселины. На крыше торчала труба, из которой шел дым. Это его Молниеносный унюхал с расстояния в целую милю. На несколько долгих минут он замер, а потом медленно двинулся по кругу, пока не оказался напротив окна в стене дома.

Вот уже в третий раз за последние месяцы, которых набралось два раза по три, он приходил сюда, садился и смотрел на окно. Дважды он приходил ночью, и оба раза окно светилось. Оно и сейчас было освещено. Молниеносный решил, что оно похоже на квадратный лоскут румяного солнца. Из него в ночную темноту струилось светло-желтое нечто. Молниеносный уже знал, что такое огонь, но до тех пор, пока не наткнулся на жилище, даже представить себе не мог, что огонь может быть вот таким — без пламени. Казалось, мир вокруг сруба потемнел, потому что внутри него пряталось солнце.

Сердце быстро билось в широкой груди волка, а в глазах появился незнакомый блеск, пока он смотрел на освещенное окно, расположенное в сотне футов. Двадцать поколений волков отступили прочь, и капля собачьей крови превратила его в почтового голубя — и он вернулся во времена датского дога, который спал в круге света у очага белого человека и чувствовал прикосновение его руки; вернулся к солнцу, жизни, теплу и любви в голосе своего хозяина. И теперь тень предка сидела рядом с Молниеносным, пока он смотрел на желтое окно. В нем проснулся дух Скагена. Этот призрак Скагена бежал с ним сквозь сумерки на запах дыма из жилища белого человека.

Но Молниеносный не знал об этом. Он молча смотрел на дом и свет, и в его свирепом сердце вдруг поселились тоска и одиночество. А вот понимания не было. Потому что он был и оставался волком. Его привели сюда двадцать поколений тел, сердец и крови волков. Но сейчас рядом с ним сидел призрак Большого Датчанина и тоже смотрел на окно.

А в доме на краю пробитой глетчером расселины, повернувшись спиной к плите, капрал Королевской северо-западной конной полиции Пеллетье читал вслух констеблю Сэнди О’Коннору приложение к своему официальному рапорту, который он намеревался отправить эскимосскими нартами в форт Черчилль, расположенный в нескольких днях пути и семи сотнях миль к югу.

Последние слова Пеллетье были адресованы старшему инспектору Старнсу, начальнику отдела полиции «М» в Черчилле, и гласили:

«…прошу присовокупить нижеследующие соображения в отношении карибу и волков в качестве особого важного дополнения к моему отчету об угрозе голода в cеверных районах нынешней зимой. Волки сбиваются в огромные стаи, насчитывающие от пятидесяти до трехсот особей. На одной из троп мы обнаружили кости двух сотен карибу, загрызенных на расстоянии в семь миль. На другой — больше сотни скелетов на девять миль. Обнаружить останки тридцати или сорока оленей там, где охотилась стая поменьше, — самое обычное дело. Пожилые эскимосы рассказывают, что раз в поколение волков охватывает «безумие крови», их стаи вытесняют из округи всю дичь, убивая тех, кто не успел убежать. Эскимосы верят, что в такие годы «демоны» берут верх и торжествуют над добрыми духами земли; из-за этих предрассудков нам трудно заручиться их сотрудничеством в охоте на волков, которую мы могли бы организовать. Впрочем, я надеюсь, что нам удастся переубедить молодых эскимосов, над чем мы с констеблем О’Коннором и работаем.

Имею честь оставаться вашим покорным слугой, сэр,

Франсуа Пеллетье,

капрал патруля».

Пеллетье и О’Коннор сидели за столом из расколотых вдоль стволов молодых деревьев, а над головами у них висели жестяные масляные лампы, которые и освещали окно. Вот уже семь месяцев эти парни несли службу на краю земли, позабыв о том, что такое бритва. Цивилизация осталась где-то далеко-далеко. Впрочем, на карте мира имелось еще одно местечко, олицетворявшее собой закон и расположенное еще дальше к северу, на острове Гершеля. Но тамошние казармы, уютные и не лишенные даже некоторых излишеств, нисколько не походили на их нынешнюю лачугу. Сидящие в круге света, отбрасываемом лампой, мужчины давно стали частью дикой природы, в которой поддерживали закон и порядок. О’Коннор, рыжий, бородатый и широкоплечий верзила, выложил свои огромные кулачищи на стол, с ухмылкой глядя на Пеллетье, чьи волосы и борода были настолько же черными, насколько у О’Коннора они были рыжими. Пеллетье ответил ему слегка извиняющейся улыбкой. Семь месяцев ада, оставшихся в прошлом, и предвкушение еще пяти, ждущих впереди, не смогли омрачить их дружбы.

— Прекрасно, — сказал О’Коннор, в голубых глазах которого светилось восхищение. — Если бы я мог так ловко складывать слова, то оказался бы на юге, а не здесь, — и Кэтлин давно вышла бы за меня замуж. Но ты забыл кое о чем, Пелли. Ты не упомянул о том, что я рассказывал тебе о вожаках — вожаках стай.

Пеллетье в ответ лишь покачал головой.

— Понимаешь, это звучит не очень хорошо, — сказал он. — Можно сказать, несуразно как-то, что ли. Неблагоразумно.

О’Коннор встал из-за стола и потянулся.

— К черту благоразумие, — заявил он. — И вообще, о каком благоразумии ты ведешь речь, Пелли? Говорю тебе, эти эскимосы со своим куриным кудахтаньем правы. Если эти стаи ведет не сам дьявол, то я — негр, а не белый, и зовут меня не О’Коннор. Будь я проклят, но я готов доказывать это старшему инспектору до посинения, если понадобится. А вотесли мы сможем достать вожаков…

Он вдруг оборвал себя на полуслове и обернулся к окну. Пеллетье, по-прежнему сидевший за столом, тоже напрягся и прислушался.

И вновь Скаген — дух Скагена, а вовсе не Молниеносный, — завыл, глядя на жилище белого человека. Из огромной глотки вырвался вой, громкая жалоба, вознесшаяся к серой кутерьме небес, — это был клич, обращенный к тем двадцати поколениям хозяев, которые были забыты много лет назад или давно умерли. Ни один волк в тех огромных стаях не обладал таким глубоким и громким голосом, как Молниеносный. Поначалу едва слышный, полный какой-то потусторонней тоски, он постепенно набирал силу. Это был голос жизни, но при этом и смерти — далеко разносящийся по ветру, в урагане и во тьме, — вдохновенный, пугающий и ужасный. И мир содрогнулся и отпрянул в страхе от того, кто издал этот вой.

Молниеносный выл, сидя у края расселины. И прежде, чем эхо его воя растворилось в белом безмолвии пустошей, дверь дома распахнулась и в прямоугольнике света показался человек. Это был О’Коннор. Глядя в серую пелену, он быстро вскинул что-то и прижал к плечу. Уже дважды до этого часа Молниеносный видел вспышку и слышал раскат странного грома, который раздавался вслед за теми движениями, что совершал сейчас О’Коннор. Во второй раз кто-то словно огненным пальцем провел длинную борозду в шерсти у него на плече. И сейчас инстинкт подсказал ему, что над головою у него прошелестела смерть — смерть, с которой он не мог справиться, смерть, с которой он не мог сражаться, предательская и подлая. А он ненавидел подлость и предательство. Потому что его предок был честен с человеком и зверем до тех пор, пока билось его большое сердце. Это чувство жило у Молниеносного в крови.

Он развернулся, и серые сумерки поглотили его. Но он не убежал. Ему не было страшно. Сейчас в его дикой и кровожадной душе проснулось совсем иное чувство. Это был дух датского дога, Большого Датчанина, который дрался за жизнь и проиграл.

И когда Молниеносный наконец тенью скользнул в серые сумерки, призрак Скагена больше не бежал рядом с ним.

Глава вторая

Прозвучал выстрел — этот смертельно опасный шелест в воздухе, — и вновь в жилах Молниеносного, словно жидкий огонь, заструилась горячая красная кровь волка. Он опять превратился в грубого и великолепного разбойника пустошей, пирата великих снегов, «kakea iskotao» — «порождение ада среди зверей». И столь быстрой перемене он был обязан О’Коннору — О’Коннору и его ружью.

Биение новой жизни подгоняло его. Одиночество, которое и привело его к хижине, и зов давно умерших предков сменило другое, куда более азартное и волнующее чувство — желание присоединиться к своей стае.

Колдовские чары разрушились. Он опять стал волком — до мозга костей.

По пустошам он несся прямой, как стрела, тропой — пять миль, шесть, семь, почти десять. А потом остановился и, навострив уши, стал слушать.

Еще трижды за последующие три мили он делал паузу, слушая воздух. На третий раз до него донесся слабый и далекий голос Балу, который воем поднял стаю на охоту — Балу-Мясника, Балу Большие Легкие. Быстрота, рост и гигантская сила обеспечили ему место вожака в стае. Молниеносный сел и ответил на зов. С юга, востока, запада и севера донеслось эхо ответного клича, главным в котором был голос Балу. Он дольше держал дыхание, начиная выть чаще и громче; и те волки, в ком проснулась жажда свежей крови и мяса, поворачивали на его зов. По одному, по двое и по трое они рысцой бежали по мерзлой земле. Вот уже семь дней и ночей не было большой охоты, и волки покрасневшими глазами нетерпеливо высматривали добычу, снедаемые жаждой вкусить ее крови.

Та же самая жажда бурлила и в крови Молниеносного, накалом ничуть не уступая той, что была у самых диких волков. Многие из них уже сбились в стаю и мчались намётом, когда он присоединился к ним. Они бежали молча, плечом к плечу, призрачное воплощение свирепой ярости и могучей силы челюстей, клыков и мышц, полные решимости убивать. Пожалуй, их было уже не менее пятидесяти, и число их постоянно увеличивалось — сначала до шестидесяти, потом до восьмидесяти, и вот уже достигло сотни. Впереди бежал Балу. Во всей стае только один волк мог сравниться с ним размерами и силой, и это был Молниеносный. И потому Балу ненавидел его. Царь и господин над всеми остальными, в своем сопернике он чувствовал угрозу своему владычеству. При этом они еще ни разу не дрались. И вновь причиной тому был датский дог, Большой Датчанин. Потому что Молниеносный, в отличие от любого другого волка, никогда не жаждал власти. Пребывая в самом расцвете молодости и силы, он испытывал радость жизни от собственной отваги и умения убивать. Долгими днями и неделями он мог охотиться в одиночку, держась вдали от стаи. В такие дни его голос не отвечал на их зов. Он странствовал в одиночку. И бежал тоже. Он всегда оставался один — не считая времени, когда рядом с ним бежал призрак Скагена. Но, когда он возвращался, Балу смотрел на него налитыми кровью глазами, обнажая огромные клыки в ревнивой ненависти.

А Молниеносный, находясь на пике победительной молодости своих трех лет, не имел ни малейшего желания драться с себе подобными. Нет, он дрался, но не для того, чтобы подчинить, как и никогда не начинал драку первым; равным образом он не убивал и проигравших, как поступил бы на его месте Балу. Он беззлобно сносил укусы своих младших и более слабых сородичей, не карая их за это местью, на которую были способны его огромные челюсти. Но иногда в его сердце просыпалась жажда убийства.

Вот как сейчас. Еще никогда желание убить не было таким сильным, и он почти не обращал внимания на Балу, держась неподалеку от вожака во главе стаи.

На Крайнем Севере борьба за существование тяжела не только для людей, но и для волков. Балу и его стая бежали совсем не так, как это делают лесные волки. Они сдерживали свой азарт и возбуждение, и стоило им взять след, как стая больше не испускала леденящий душу вой. Они превращались в чудовищного и призрачного монстра, скользящего в полумраке, как огромные loup-garou, волки-оборотни из старинных легенд, перемещавшиеся в пространстве одним прыжком. Их молчание было сродни тому, что приходит с Долгой Ночью. Но случайный наблюдатель наверняка услышал бы их — мягкий топот множества лап, распаленное дыхание, щелканье зубов и жуткое подвывание.

Для Молниеносного это была его игра, его награда за жизнь. Он не обращал ровным счетом никакого внимания на Мухекун, молодую волчицу, что бежала с ним бок о бок. Она была стройным и красивым маленьким хищником, но все силы ее быстрого юного тела уходили на то, чтобы держаться с ним наравне. Трижды он слышал ее горячее дыхание у своей шеи, а однажды, повернувшись, ткнулся кончиком носа ей в спину. В ней зарождался материнский инстинкт, оказавшийся куда сильнее жажды крови. Но Молниеносный не ощутил ответного волнения. День и час для этого еще не настали. Сейчас им владела лишь одна страсть — догнать жертву, что пока еще бежала впереди, сбить ее прыжком и вонзить клыки в живую плоть и горячую кровь.

Он первым из всей стаи уловил то, что вынюхивали в воздухе сотни носов, — запах стада северных канадских оленей карибу. Через четверть мили он стал сильнее, и Балу повел стаю на юго-запад. Скорость возросла, и медленно, очень медленно чудовищная тень сотни мчащихся зверей начала распадаться на отдельных особей. Причем сигнала не было. Вожак по-прежнему не издавал ни звука. Тем не менее создавалось впечатление, будто каждый волк услышал мысленную команду и подчинился ей. Случись это при свете дня, глазам постороннего наблюдателя предстала бы неизбежная и зрелищная трагедия. Охотники растянулись цепью по фронту в одну восьмую мили. Самые сильные и быстрые находились на концах дуги. До оленей карибу оставалось чуть меньше мили.

Густой серый туман накрыл приближающихся преследователей, и ветер дул от парнокопытных в сторону волков. Олени по-прежнему ни о чем не подозревали.

И вдруг Молниеносный рванулся вперед. Он впервые дал полную свободу своему умению бегать быстро. Инстинкт стаи, закон лидерства, присутствие юной волчицы, которая изо всех сил старалась не отстать, перестали для него существовать. Одним прыжком он догнал Балу. Обогнал его. Казалось, он мчится быстрее ветра. Стая осталась позади, и он оказался в одиночестве. Запах живой плоти забивал ему ноздри. В ночи впереди вырастали серые тени, и он, оправдывая свое прозвище, бросился на них. В тот же миг стая разразилась торжествующим воем. Они молчали вплоть до последнего момента, но сейчас глотки взорвались боевым кличем и, подобно орде безжалостных гуннов, волки набросились на карибу.

Олени кинулись врассыпную. Перед этим они выкапывали хрустящий зеленый мох из-под снега, и атака Молниеносного застигла их врасплох. От него одного они удрали бы легко и без особых усилий, но приближение целой стаи повергло оленей в ужас, и над белым безмолвием пустошей разнесся стук копыт, похожий на раскаты надвигающегося грома. Стадный инстинкт парнокопытных подсказывал им: нужно держаться вместе в минуту опасности, и карибу повиновались ему.

После своего стремительного рывка Молниеносный на добрых двадцать ярдов врезался в глубь стада, вцепился клыками в горло молодого самца, но тут насмерть перепуганные животные начали окружать его. Сомкнувшись плотной массой, они взяли его в кольцо. А он всем весом своего тела в сто сорок фунтов отборных мышц и костей повис на горле молодого карибу, прокусив тому яремную вену. Он слышал глухие удары от столкновения тел, рычание стаи, а вот его сомкнутые челюсти не издали ни звука. Его собратья принялись за дело, нападая на каждого оленя вдвоем, втроем и даже вчетвером, но ему почему-то хотелось прикончить свою жертву в одиночку. Огромное стадо пришло в движение, и, оказавшись в самом сердце мощного водоворота, он со своей жертвой повалился на снег, ни на миг не ослабляя хватку сомкнувшихся на горле оленя клыков. Над ними пронеслась масса тел; они ощутили топот копыт и услышали стук и треск рогов. А Молниеносный лишь еще глубже вонзил клыки. На минуту он даже перестал дышать, напрягая все жилы в последнем, отчаянном усилии; упершись в землю передними лапами, он подобрался и, словно пружина, распрямился в могучем рывке в обратную сторону, отчего кровь молодого оленя алым фонтаном ударила из разорванного горла, орошая истоптанный копытами снег.